Питер Акройд - Лондон. Биография Страница 26

Но, при всех сетованиях из-за утраченного, обновление давало повод и для похвалы. Стоу с одобрением отмечает, что на Голдсмитс-роу между Бред-стрит и Чипсайд-кроссом лавки и жилые дома, построенные всего за тридцать пять лет до его рождения, были теперь «украшены с фасада гербами гильдии золотых дел мастеров… установленными на спинах громадных зверей. Все это отлито из свинца, богато раскрашено и вызолочено». Путешественник XV века Доменико Манчини обратил внимание в этом же районе Лондона на «золотые и серебряные кубки, яркие ткани, разнообразные шелка, ковры, гобелены». Все это – характерные черты тюдоровского Лондона. К примеру, снесли старинную церковь, но на ее месте, отмечает Стоу, воздвигли «превосходное прочное деревянное строение… где проживают люди разнообразных родов занятий». Ликвидировали древний крест, и там, где он стоял, соорудили великолепный питьевой фонтан. Жилище знатного человека превращается в торговое здание, где продают «сукна, грубую шерсть, фланель и тому подобное». Большое каменное строение, возведенное в глубокой древности, постепенно сносится, и на его месте вырастают «различные красивые дома».

Таков образ жизни Лондона эпохи Тюдоров, такова его энергия. Лондонец до мозга костей, Стоу не может удержаться от перечисления садов, мельниц, каменных и деревянных жилых строений, таверн, питьевых фонтанов, конюшен, складов, постоялых дворов, рынков, доходных домов и помещений для собраний гильдий, где протекала жизнь города.

Былой стереотип богатой лондонской усадьбы, центром которой является дом с внутренним двором, уже не соответствует изменившимся условиям; усадьбы такого рода сносятся ради новой застройки или ужимаются под натиском меньших строений, образующих улицы, которые уже в то время характеризовались как «довольно мрачные и узкие». Даже дома богатых купцов стали компактнее: на первом этаже – лавка и склад, на втором – зал и гостиная, выше – другие жилые помещения. Сплошь и рядом такие дома насчитывали по пять-шесть этажей с двумя комнатами на каждом; строительными материалами были обычные дерево и известка. В бурлящем городе дефицит пространства был таким острым, что беднота готова была жить в подвалах и на чердаках. Оценки численности лондонского населения могут быть только приблизительными, но приводятся такие цифры: в 1565 году 85 000 человек, а спустя сорок лет – уже 155 000; если добавить сюда жителей той зоны вне городских стен, на которую распространялись лондонские «вольности», цифры увеличатся еще более чем на 20 000. Они указывают, выражаясь по-современному, на демографический взрыв.

Цены на недвижимость поднялись так резко, что на снос даже крохотной лавчонки или домика решались очень неохотно. Рост города имел следствием то, что древние рвы, служившие как для обороны, так и для сброса мусора, были засыпаны и застроены. Главные дороги, ведущие к городским воротам, были «улучшены» и вымощены и в самом скором времени обросли лавками и жилыми домами. Дорога к Олдгейту, к примеру, была, по словам Стоу, «не только полностью вдоль обстроена зданиями», но и «по обе стороны от заставы густо уснащена всяческими ответвлениями». Даже поля за городской чертой, где в прошлом молодые горожане упражнялись в стрельбе из луков или прогуливались среди ручейков, «ныне, хотя миновало всего несколько лет, уже сплошь застраиваются небольшими коттеджами и домами с садиками, а поля по обе стороны отведены под сады, сушильни для тканей, места для игры в шары и прочее».

Перенаселенность стала настолько серьезной проблемой, что в 1580 году Елизавета I издала специальный указ, где констатировалась «склонность города Лондона [по-старинному названного здесь ею chamber – „стольным градом“], его предместий и рубежей к медленному расширению через приток людей, желающих в поименованном городе обитать», из-за которой не стало возможности добывать «пищу и иное необходимое для человеческой жизни по умеренным ценам, без чего ни один город долгое время существовать не может». Другой повод для озабоченности давал рост плотности населения в черте города, «где великие множества обитают в тесных покоях, и в большинстве своем люди эти очень бедны и даже принуждены нищенствовать или прибегать ради пропитания к еще худшим средствам, и они скапливаются вместе и в своем роде задыхаются от обилия взрослых детей и слуг, живущих с семьями в том же доме или в той же небольшой части его». Этот указ – одно из самых ранних письменных свидетельств перенаселенности Лондона, и его можно считать первым более или менее пространным вариантом мрачной характеристики, дававшейся городу во все последующие времена. Средством, которое решила применить королева, был запрет на «всякое новое строительство домов как для собственного житья, так и для сдачи внаймы на расстоянии трех и менее миль от любых ворот поименованного города Лондона». Высказывалась мысль, что это была первая попытка создать вокруг Лондона «зеленый пояс». Это предположение имеет по крайней мере то достоинство, что оно подчеркивает историческую преемственность в общей массе всех по видимости «современных» планов усовершенствования города; впрочем, скорее указ Елизаветы можно счесть попыткой защитить торговую и промышленную монополию лондонцев, живших внутри городских стен, которых отнюдь не радовало появление новых лавок и мастерских, не подлежавших юрисдикции их властей.

В этом документе обращает на себя внимание и другое: королева и ее советники по лондонским делам запрещают «размещение и жительство более чем одной семьи во всяком доме, какой до сей поры был обитаем». Идея, выражаемая словами «одна семья – один дом», несомненно, была целью, причем недвусмысленно зафиксированной, немалой части усилий по развитию города в XVII и XVIII веках; ее даже характеризовали как специфически лондонское решение вопроса. Решение это специфично, потому что оно исторично по духу; как пишет С. Э. Расмуссен в книге «Лондон: уникальный город», примененное Елизаветой средство отражает «консервативное тяготение к средневековому способу расселения». Подобным же духом проникнут запрет на любое новое строительство, если только дом не возводится «на старом фундаменте». Это пример той преемственности и того ощущения неразрывности и постоянства, что свойственны Лондону по сию пору.

Указ, однако, не достиг цели. Не прошло и трех лет со дня его появления, как городские власти с прискорбием признали неуклонный рост числа сараев и жилых строений за пределами городских стен. Преемники Елизаветы регулярно издавали новые указы и распоряжения на этот счет, но ни один из них не был исполнен и не имел ни малейшего успеха в сдерживании роста города.

Истина состоит в том, что рост Лондона не мог – и не может до сих пор – сдерживаться чем бы то ни было. На восток город распространялся вдоль Уайтчепел-Хай-стрит, на запад – вдоль Стрэнда. На севере он прирастал, захватывая Кларкенуэлл и Хокстон; на юге Саутуорк и его окрестности становились, выражаясь словами Стоу, «густо уснащены» местами народных развлечений, тавернами, борделями, площадками для игр и театрами. В свою очередь, Судебные инны, расположенные в Холборне, «предместье» между городом и королевскими дворцами Вестминстера, были расширены и украшены.

Однако сообщение между городом и предместьями оставляло желать лучшего. В последние годы правления Генриха VIII большая дорога от Темпла к «деревне Чаринг», впоследствии ставшая Стрэндом, была, как отмечено в парламентских документах, «чрезвычайно ухабиста и топка, очень опасна… очень плоха и грязна, во многих местах весьма опасна для всех следующих в ту или иную сторону, будь то верхом или пешим ходом». Усовершенствованные средства передвижения не всегда, однако, приветствовались. Появление наемных экипажей, называемых «каретами» или «колясками», дало Стоу повод заметить, что «все теперь перемещаются на колесах – даже те, чьи отцы были вполне довольны пешим хождением».

В XVI веке, как и во все последующие времена, состояние столичного транспорта было источником постоянных жалоб. Стоу замечает, опять-таки с неудовольствием, что «непривычное обилие карет, подвод, повозок и экипажей при узости улиц и переулков не может не быть опасным, и каждодневный опыт это подтверждает»; опасности эти возрастали, когда кучера принимались гнать лошадей, не интересуясь тем, что впереди, или в тех нередких случаях, когда нетрезвые возничие затевали яростные уличные споры о том, кому проехать первым. А шум стоял такой, что «сама земля дрожит и трясется, окна стучат, гремят и дребезжат».

Условия городской жизни, однако, значительно улучшились – по крайней мере для тех, кому пришлись по карману новые «роскошества». Там, где раньше стояли лавки, покрытые соломенными тюфяками, теперь имелись подушки и прочие постельные принадлежности; даже небогатые горожане ели уже не из деревянной, а из оловянной посуды, и даже дома средней руки могли похвастаться внутренней обшивкой стен, медными светильниками, полотном тонкой выделки и буфетами, полными изделий из зеленого глазурованного фаянса – блюд, кувшинов, горшков. Развилась также мода на кирпичные и каменные камины, что, в свою очередь, повлияло на облик и атмосферу Лондона.