Сборник - Дело командующего Балтийским флотом А. М. Щастного Страница 26

По тем вопросам, по которым у меня с главкомбалтом Блохиным уже состоялся обмен мыслей или же я знал его точку зрения, я делал срочные распоряжения, не терпевшие отлагательств, по юзу, радио или телефонограммой за своей и его подписью в случае его отсутствия. Причем во всех мелких вопросах взаимно и он отдавал распоряжения за нашими совместными подписями в мое отсутствие. Относительно показаний Блохина о моем намерении уйти, если назначат нового главного комиссара, в частности, Флеровского, то действительно таковое намерение было, так как я сильно нравственно устал и вновь устанавливать совместную работу, при наличии нового Совета комиссаров, мне было уже не под силу.

Относительно показаний наркома Л. Троцкого от 4 июня в части юзограммы нагенморси Беренса от 21-го мая с.г. без номера могу изложить следующее: вопрос в резолюции наркома Троцкого: «Внесены ли в банк определенные денежные вклады на имя тех моряков, которым поручена работа уничтожения судов», впервые возник с появлением той резолюции, с точки зрения Альтфатера (см. его показания от 5 июня) можно только ответить: нет, не внесены. Однако Беренсу, который сообщил эту резолюцию, я дал более пространное свое суждение при юзограмме за № 366, отправленной в тот же день по получении этой юзограммы, т. е. 22 мая.

Юзограмма Беренса от 21 мая была мне передана дешифрованной и поэтому она была известна в порядке техники службы связи юзисту, получившему ее, рассыльному, писарю канцелярии, писавшему ее, дежурному флаг-офицеру и дежурному комиссару, через которого проходит вся корреспонденция штаба. Поэтому нет никаких для меня оснований скрывать ее от главного комиссара, а также и от Совета комиссаров. Если она предусматривала конспиративные с моей стороны действия, то она, по меньшей мере, должна бы быть в зашифрованном виде сообщена мне.

Выполнение этой юзограммы, не являющейся исключительно оперативной, так как здесь замешана денежная и бытовая сторона личного состава флота, все равно не могла быть проведена в жизнь помимо главного комиссара и Совета комиссаров. Чтобы не останавливать техники выполнения этой юзограммы, я копии передал Зарубаеву (ст. морской начальник в Кронштадте) для представления мне его соображений. 23 мая утром (до полудня) состоялось заседание старых комиссаров с новыми комиссарами, на котором было, по предложению Флеровского, решено не делать по юзу пока никаких распоряжений и ее не разглашать, но что Флеровский и некоторые из новых комиссаров поедут в Москву и там на месте выяснят все это недоразумение – этим, по-моему, Флеровский признал, что с бытовой стороны вопрос в его компетенции как главного комиссара. Я ожидал от них ответа на следующий день по их отъезде, то есть 25 мая, а затем 26 мая по вызову Коллегии выехал сам в Москву. Мои объяснения по поводу юзограммы на заседании сводились к тому, что я ожидал могущих быть осложнений с ее проведением в жизнь и спрашивал, правильна ли моя точка зрения, на что комиссары, как старые, так и новые, в том числе и Флеровский, подтвердили правильность моих опасений. Вопрос о наказе делегатам в Москву на этом заседании не затрагивался.

Относительно показаний наркома Троцкого: никаких докладов и разговоров ни с Саксом, ни с Вахрамеевым, ни с Раскольниковым о непригодности личного состава я не вел. Единственно сделал указание с фактической стороны о деморализованном состоянии личного состава флота на заседании Высшего военного совета, но отнюдь не в целях его скомпрометировать, а лишь только в целях освещения фактического положения дела и привел к тому факты из перехода флота в Петроград и отдельных эпизодов. Приведенная цитата из юзограммы Альтфатера в действительности в юзограмме отсутствует, но на словах в Петрограде это опасение было мною высказано Альтфатеру.

Дальнейших сообщений (8-я строчка 1-й стр. показаний Троцкого) «стремящихся внести в вопрос о возможной судьбе флота наивысшую неопределенность» я совершенно не делал. Прошу подтвердить это обвинение фактами, фактическими материалами. Никаких предложений «об отобрании на каждом корабле при посредстве главного комиссара безусловно преданных революции и надежных людей и переговоров с ними» я не имел, за исключением юза от 21 мая от Беренса. Мысль наркома Троцкого «о необходимости отобрать, разумеется негласно… ударные группы и надежных людей» – никем мне сообщена не была. Категорически отрицаю, что «во всех своих разговорах, суждениях и докладах о флоте стремился до последней степени унизить личный состав флота, его матросскую массу». Сам принадлежу к флоту и ничего подобного не говорил.

Юзограмму 21 мая получил от Беренса и ответил, по принадлежности, ему и народному комиссариату. Созвал я «упраздненный Совет комиссаров», так как считал его вполне действующим до момента вступления нового Совета комиссаров, которое намечалось 22 мая. «В смысле отмены распоряжения» – эту миссию взял на себя Флеровский при своей поездке в Москву. Приписываемое мне намерение «пустить сведения о денежных вкладах во флоте в широкие массы его и вызвать подозрения» я считаю ни на чем не основанным. О подрывании флота в случае крайней необходимости мною были сделаны распоряжения много ранее, что явствует из юзограммы Альтфатера от 7 мая. На основании изложенного утверждаю, что никакой агитации здесь с моей стороны не было. О каком-либо выигрыше времени не может быть и речи, так как я подал юзограмму об увольнении меня от должности наморси и, следовательно, для меня не было никаких оснований что-либо выиграть. Показание Блохина (стр. 3, строки 2, 6 сверху) слишком жестко формулирует наш с ним разговор. Я указывал, что юзограмма может быть понята как попытка купить матросов и поэтому высказывал свои опасения по поводу проведения ея в жизнь.

Протокол допроса А.М. Щастного

следователем В.Э. Кингисеппом

от 9 июня 1918 года

Указание наркома Троцкого, что я враждебно относился к установлению временной демаркационной линии в Финском заливе могло базироваться лишь на том, что я позволил себе высказать ему лично свое мнение, исходя из только что имевших у меня место переговоров с немцами в Ганге, недавнего пребывания в Финляндии, а также опыта по установлению в Риге той же линии по Моонзунду, что немецкое морское командование от этого уклоняется и все равно передает в Берлин на разрешение своей центральной власти. Дальнейшее подтвердило правильность моих предпосылок, т. к. 8 или 9 мая Германское морское командование в Гельсингфорсе уведомило Зеленого, что этот вопрос передан на рассмотрение Германского Адмиралтейства. О том, что якобы я «отталкиваю все, что может внести определенность в положении флота», совсем не вытекает из четырехкратного напоминания Зеленому о вручении предложения установить демаркационную линию и указания Зеленому в радио № 1500 от 2 мая, чем нужно мотивировать ее установление, основываясь на Брестском договоре. Указание «я послал угрожающую телеграмму по поводу его донесений о Зеленом. Только после этого Ща-стный побудит Зеленого к начатию переговоров о демаркационной линии», не отвечает действительному положению вещей. Зеленой по радио от 5 мая № 34 сообщил о вступлении в переговоры, а угрожающая телеграмма была послана 8 мая. Указание на «презренную уловку» и все к ней относящееся, приписывается мне ошибочно, т. к. это очевидно относится к телеграмме, посланной не мною, а главным комиссаром Блохиным за № 55, имеющейся в делах.

Протокол допроса А.М. Щастного

следователем В.Э. Кингисеппом

от 10 июня 1918 года

В связи с общим осложнением внешней обстановки вокруг Балтийского флота в течение первой половины мая, члены комиссий съезда, которые постоянно ко мне приезжали, чины штаба командования флотом и Совет комиссаров неоднократно признавали полезным переговорить мне с Советом съезда об условиях, в которых находится Балтийский флот. Считал вообще необходимым, чтобы наморси был в возможно большем контакте со съездом. Я предполагал быть в Кронштадте вскоре после Пасхи, но Совет комиссаров сказал мне свое мнение, что было бы полезнее отложить, когда обстановка более определится, но вместо этого положение флота делалось все сложнее и сложнее, а потому к 10-м числам мая я увидел, что я в этой обстановке начинаю плохо разбираться, так как констатируя всю сложность обстановки, не будучи политическим деятелем, не могу сделать никаких выводов, которые правильно направили бы мою деятельность как начальника Морских сил. В этом смысле я сообщил о своем докладе главному комиссару Блохину и Совету комиссаров. Один из комиссаров, не помню точно по фамилии (может быть Минаев или Шпилевский) выяснили по телефону с Кронштадтом, когда будет удобнее прибыть к Совету съезда. Оттуда был получен юз с указанием времени и места заседаний Совета съезда. 14 мая я на «Кречете» пришел в Кронштадт и совместно с флагманами, помню, были: Зарубаев, Паттон, Дмитриев (кажется), членами Совета комиссаров – Минаев, Штарев и др., с чинами штаба прошли днем в Машинную школу на заседание Совета съезда. Там я вкратце изложил положение дела на флоте, остановившись подробно на всех технических затруднениях по командованию флотом, изложенных в моем конспекте, и дальше, что хотел бы знать мнение Совета съезда.