Дмитрий Пучков - Война на уничтожение. Что готовил Третий Рейх для России Страница 3

Карл Май, бесспорно, был крупным мастером и, по отзывам Германа Гессе, представителем того рода литературы, которая является воплощённой мечтой. Однако любая книга – это не только вопрос писателя, но и вопрос читателя. Русский писатель Юрий Трифонов как-то заметил, что, глядя на Венеру Милосскую, одни видят произведение искусства, а другие – женщину без рук. Гитлер, читая книги Карла Мая, увидел совсем не то, что Эйнштейн. Он увидел в них нечто привлекательное для него, но бесконечно зловещее для всего остального мира.

«Гитлер в своих суждениях опирался на опыт Карла Мая, который, по его мнению, доказал, что для принятия решения достаточно одного воображения, – рассказывал Шпеер, с 1942 по 1945 год занимавший пост рейхсминистра вооружений. – Не нужно знать пустыню, чтобы ввести войска в Африку; ты можешь не знать людей, как Карл Май не знал бедуинов или индейцев, однако с помощью воображения и умения поставить себя на место другого ты узнаешь о них, их душе, их обычаях и привычках больше, чем какие-нибудь антропологи или географы, изучавшие их в полевых условиях. Карл Май убедил Гитлера: чтобы узнать мир, необязательно путешествовать»[17].

Май действительно никогда не был на Диком Западе, что не сильно выделяло его из числа собратьев по перу. Эдгар Райс Берроуз тоже не ступал на землю Африки, где жил его Тарзан, а Жюль Верн не посещал берегов ангольской Кванзы, ярко описанной им в «Пятнадцатилетнем капитане». Но одно дело беллетристика, и совсем другое – реальная политика, в которой отсутствие крепких знаний и вера в личные фантазии превращаются в самоубийственный авантюризм. Примером такого авантюризма могут служить суждения фюрера о будущей войне с СССР. Так, 28 июня 1940 года Гитлер безапелляционно заявил главе Верховного командования вермахта (ОКВ):

«Теперь мы показали, на что способны. Поверьте мне, Кейтель, война против России была бы в противоположность войне с Францией похожа только на игру в куличики»[18].

При этом фюрер полностью игнорировал экспертную оценку военного атташе в СССР Эрнста Кёстринга, который высоко оценивал боеспособность Красной армии. Истоки такого воинствующего дилетантизма, когда воображение, а не наука двигала действиями нацистского лидера, Шпеер видел именно в неверно понятом примере Карла Мая.

Но этим влияние книг «немецкого Купера» на Гитлера не исчерпывалось. Связь между гитлеровским прочтением Мая и самой практикой национал-социализма попробовал определить Клаус Манн, сын литературного нобелиата Томаса Манна и сам первостатейный прозаик. В 1940 году Клаус, уехавший из нацистской Германии в США, написал статью «Карл Май. Литературный ментор Гитлера», в которой попытался пояснить, чему именно фюрер научился на книгах о Шеттерхенде.

«Одним из самых ярых поклонников Карла Мая был некий бездельник из австрийского Брунау, которому предстояло подняться до впечатляющих высот. Юного Адольфа сильно впечатлили эти книги: они стали любимым, а может, и единственным его чтением, даже в последующие годы. Всё его воображение, все его представления о жизни пропитаны этими остросюжетными вестернами. Дешёвые и поддельные понятия о героизме, представленные Маем, очаровали будущего фюрера… Что более всего привлекало неудачливого художника и потенциального диктатора в Олд Шеттерхенде, так это смесь брутальности и лицемерия: этот герой мог с величайшей лёгкостью цитировать Библию и в то же время убивать; совершать чудовищные злодеяния с чистой совестью; он принял как должное, что его враги – это низшая раса и дикари, в то время как он, Олд Шеттерхенд – сверхчеловек, призванный Богом побеждать зло и сеять благо»[19]. В конце своего текста Манн назвал Третий рейх абсолютным триумфом Карла Мая[20].

Была ли эта оценка точна и объективна?

Думается, что не до конца. Если бы всё было так, как описал Манн, у Карла Мая не осталось бы шансов сохранить своё место в пантеоне классиков приключенческих романов после падения нацистов. Между тем он не только не канул в литературную Лету, но западногерманские экранизации с Пьером Брисом и Лексом Баркером возвели его книги на новую ступень популярности. Особенно парадоксальная ситуация сложилась в СССР: здесь Мая не издавали из-за гитлеровского шлейфа, но фильмы о Виннету шли в советском прокате и были всенародно любимы[21].

С чем же можно поспорить в категоричной оценке Манна? В первую очередь с идеей о примитивном разделении героев Мая на сверхчеловека и «низшую расу». Индейцы, как и белые, наделены у него разными – привлекательными и отвратительными – чертами; благородный вождь апачей Виннету, изображённый наиболее ёмко, вызывает большую симпатию, а его друг Олд Шеттерхенд совсем не выглядит белокурой бестией, лишённой «химеры совести». Пожалуй, зрелый Гитлер мог бы упрекнуть бывалого охотника (как упрекал он, скажем, Кейтеля) в излишней мягкости, в сочувствии к поверженному врагу и нравоучительных призывах оставаться человеком, с которыми герой регулярно обращается к врагам и соратникам. Так, в первой книге трилогии Шеттерхенд упрашивал Виннету не подвергать страшным индейским пыткам бледнолицего негодяя Рэттлера, убившего духовного наставника племени. Вождь нехотя соглашался при условии, что преступник попросит прощения у Разящей Руки, но тот с проклятьем отверг предложение. Поэтому убийцу, привязанного к пыточному столбу, должны были подвергнуть истязаниям, и он истошно выл, страшась своей участи. Уступая просьбам друга, Виннету объявил жертву трусом, недостойным, чтобы к нему прикасалась рука индейца. Бандита швырнули в озеро и добили выстрелом из ружья.

Гуманность, проявленная Стариной в этом и других эпизодах, отнюдь не принадлежит к «добродетелям» нацистского сверхчеловека. Явно предвзято и обвинение Разящей Руки в лицемерии. Таким образом, в отношении главного героя Манн, очевидно, ошибался. И всё же представляется, что общую линию он уловил верно, только шла она не от главных, а от второстепенных персонажей цикла. В книгах Мая все морализаторские призывы Шеттерхенда, как правило, пропадают впустую. Силач-охотник постоянно сталкивается с героями, у которых «своя правда» и которые объясняют жестокость тем, что на Диком Западе «иначе нельзя». Иллюстрирует это, например, беседа Шеттерхенда с юным Гарри, у которого бандит Финнети в союзе с индейцами племени черноногих убил семью. Охотник говорит юноше, что он отдал бы убийцу своей матери в руки правосудия, а «между местью и наказанием есть существенная разница. Месть лишает человека тех качеств, которые и отличают его от животного». Но собеседника это не убеждает: «Если человек добровольно отрекается от разума и жалости к ближнему и становится диким зверем, то с ним и надо обращаться как с диким зверем и преследовать до тех пор, пока смертоносная пуля не убьёт его»[22].

То же самое слышит Шеттерхенд от приятеля Сэма Хокенса, который не просто убивает, но обязательно скальпирует индейцев из числа своих противников. Главный герой шокирован тем, что его товарищ пристрастился к варварскому обычаю, но тот объясняет:

«“У меня есть на то свои причины, сэр. Мне пришлось воевать с такими краснокожими, что у меня не осталось ни капли жалости к ним, да и они меня не жалели. Смотрите!”

Он сорвал с головы свою потрёпанную временем шляпу, а вместе с ней и длинноволосый парик, под которым скрывался багровый, ужасного вида скальпированный череп. Однако это зрелище было для меня не новым, поэтому и не произвело должного впечатления.

– Что вы скажете на это, сэр? – продолжал оправдываться Сэм. – Я носил собственную шевелюру с раннего детства, привык к ней и имел на неё полное право, чтоб мне лопнуть! И вдруг появляется дюжина индейцев пауни и отнимает у меня моё естественное украшение. Пришлось идти в город, выкладывать три связки бобровых шкур и приобретать накладные волосы. Не спорю, парик – штука удобная, особенно летом, его можно снять, если вспотеешь; за него поплатился жизнью не один краснокожий, так что теперь содрать скальп – для меня большее удовольствие, чем поймать бобра»[23].

Голоса оппонентов Разящей Руки – это хор, поющий о том, что они находятся на особой территории, где не действуют ни законы государства, ни нормы христианской морали. Если в Европе Бог умер, как говорил Ницше, то здесь он и не рождался. В риторике нацистского фюрера, призывавшего своих солдат помнить, что все страдания немцев в межвоенный период были вызваны кознями жидобольшевиков и в войне на Востоке незачем жалеть или судить их, явственно различимы аргументы Гарри и Сэма; увещевания Шеттерхенда со ссылками на Евангелие в сознание Гитлера не проникли, их он легко отбросил. Обращаться с врагом «как с диким зверем» – именно в этом контексте встречаем мы упоминание Карла Мая в донесении командира 707-й охранной дивизии вермахта фон Бертольсхайма. На исходе октября 1941 года этот военный чин сообщал генерал-майору Нагелю, что «в России они имеют дело с преступниками самого худшего пошиба… В качестве инструкции могут быть использованы только Карл Май или Эдгар Уоллес»[24].