Лев Квин - Горький дым костров Страница 3

И как ни старался Иван Иванович развеять его дурные мысли, Георг до самого дня отправки так и проходил мрачным, словно предгрозовое небо. Только просил Ассельборну ничего не говорить. Этому бы одно: понасмешничать, дай лишь повод!

Вот говорят: не верь предчувствиям, пустое это дело! А ведь как им не верить, если с Георгом и в самом деле стряслась беда. Сначала от группы не было никаких известий — но это на первых порах так и положено. Признаки неблагополучия появились, когда группа в назначенное время не вышла на радиосвязь. Не дала она о себе знать и в последующие дни. А потом поступили невеселые вести из других партизанских подразделений. По их сообщениям, гитлеровцами в районе высадки был перехвачен небольшой парашютный десант.

Все данные указывали на то, что это и была группа Георга…

В последнем письме, отправленном в Кулунду жене Катерине перед высадкой во вражеский тыл, Иван Иванович настоятельно требует от нее проявлять как можно больше заботы о семье Георга. «Заводишь тесто — им половину. Останется в подполье всего две картофелины — первую им и только вторую себе и детям!»

Глубокой ночью на большой высоте перелетели линию фронта, время от времени обозначавшуюся далеко внизу вспышками разрывов и едва заметными цепочками трассирующих пуль.

Высадка произошла в Ленинградской области, в лесном массиве, на границе обширного партизанского края.

Михаил Ассельборн прилетел туда комиссаром партизанского отряда, Иван Иванович — политруком разведывательно-диверсионной группы.

Иван Фризен

Его родина не Алтай. Он родился и вырос в Орловке, в степном раздолье, за тысячи километров от Сибири.

В этом селе с истинно русским названием жили сплошь немецкие крестьяне, потомки сектантов-меннонитов, которые, спасаясь от религиозных преследований у себя на родине, еще в восемнадцатом веке по приглашению императрицы Екатерины переселились в Россию. Проповедники меннонитов — секта названа так по имени ее основателя, голландца Менно Симонса, — отрицая некоторые второстепенные атрибуты католической веры, в то же время, в полном согласии с прочими направлениями христианской церкви, требовали от паствы смирения, кротости и покорности властям. Именно поэтому старательные, безотказные крестьяне-меннониты вполне устраивали как российских царей, так и своих разжиревших богатеев-единоверцев.

Но вот поднялся свежий ветер Октября, и всю необъятную Россию забило в лихорадке революционных потрясений. Не миновали социальные бури и немецких поселений. Люди старшего поколения, правда, долго еще продолжали заглядывать в рот меннонитским проповедникам, но молодежь уже было не удержать под гипнозом религии. Она все активнее тянулась к новой жизни.

Хотя в Орловке еще не организовался комсомол, наиболее сознательные юноши и девушки и там подняли бунт против стародавних традиций. Иван Фризен тоже был среди бунтарей. К ужасу своей родни, трудолюбивых, но темных крестьян, он наотрез отказался посещать молитвенный дом. А еще чуть позже ушел добровольцем в Красную Армию, что для меннонитов вообще представлялось неслыханным кощунством. Религиозные предрассудки строго-настрого запрещали им принимать воинскую присягу и брать в руки оружие.

Красная Армия была в те годы настоящей кузницей кадров. Неграмотные затюканные парни, ничего доброго не видавшие в жизни, к концу службы неузнаваемо преображались. Для Фризена армия тоже стала школой жизни. Здесь он получил и общую грамоту, и политическую закалку, и глубокое знание военной техники. Здесь познакомился и подружился с такими же, как он, юношами разных национальностей, населяющих Советский Союз. И когда Иван, отслужив в Киеве положенные два года в отдельном радиобатальоне, вернулся в свою Орловку, он уже твердо знал, как жить дальше.

Всего три члена партии насчитывалось в Орловке, из них двое не местных, приезжих. Иван Фризен стал четвертым. Работал он в то время бухгалтером колхоза.

Контора помещалась в Николаевке, километрах в пяти от его родного села. На работу приходилось отправляться в ранние утренние часы.

Как-то раз на дороге ему попался меннонитский проповедник. Сначала спросил о чем-то малозначащем, потом резко повернул разговор:

— Когда креститься намерен, Иоганн Фризен?

У меннонитов верующих крестят в зрелом возрасте, а не грудными детьми, как у прочих христиан. Иван даже опешил.

— Я ведь коммунист, член партии большевиков. Разве вам не известно?

— Ну и что? — спокойно ответил проповедник. — Для них ты по-прежнему будешь большевиком, а для нас — своим, меннонитом.

Вот так постановка вопроса!

— Нет, уважаемый, таким фокусам не обучен. Это у вас, верующих, господь-бог един в трех лицах, А у меня одно лицо для всех.

— Большой грех берешь на душу, Иоганн Фризен.

— Ничего, она у меня крепкая, выдюжит.

— О своей душе не заботишься — о душах стариков-родителей подумай. Ведь скоро предстанут перед всевышним.

— А они-то чем грешны? Ваш молитвенный дом по воскресеньям посещают исправно.

— Твой грех и на них ложится, Иоганн Фризен…

Тут показались первые строения Николаевки, и проповедник наконец отвязался.

На другое утро они снова встретились на проселке. Понял Иван: и вчерашняя встреча не была случайностью. Подкарауливает его проповедник.

Пошел прежний разговор, но теперь уже с упреками, укорами. И опять, как вчера, проповедник отстал от него, не доходя до Николаевки.

С тех пор проповедник ежедневно, как лучший друг, провожал Ивана на работу. Только с каждым разом становился все настырнее. Иван терпел сколько мог. То отшутится, то промолчит. Проповедник был уже в летах, а Ивана всю жизнь учили с уважением относиться к старым людям.

Но когда дело дошло до угроз, до открытой ругани в адрес Советской власти, тут он не сдержался:

— Вот что, уважаемый, еще раз услышу такое, пеняй на себя!

Тот вроде бы даже обрадовался:

— Ударишь, Иоганн Фризен?

Ведь пострадать за веру считается у сектантов-фанатиков почетом.

— Зачем? В милицию отведу. Сунут в каталажку вместе с пьянчугами и хулиганишками.

На следующий день проповедник снова ждал Ивана за Орловкой. И снова последовал за ним. Но молча, не произнося ни единого слова. А молчать — это ведь не возбраняется. За это в милицию не доставишь.

Не один день длился их психологический поединок.

Ни демонстративное молчание упорного проповедника, ни испепеляющие взгляды, которые он метал время от времени, не производили ровно никакого воздействия на Ивана Фризена. Он спокойно шел и думал о своем. А когда оборачивался и замечал все еще семенящего следом проповедника, ему становилось смешно. Нечего, видно, делать человеку! Ну, пусть, пусть…

Однажды проповедник больше не пришел.

Так и не удалось меннонитам спасти грешную душу Ивана.

Иван женился на шустрой хохотушке Катерине. Пошли у них дети. На работе тоже все обстояло хорошо. Председатель колхоза Илья Михайлович Пантюшин, двадцатипятитысячник из рабочих Донбасса, очень ценил Ивана за честное отношение к труду и сделал его, молодого еще парня, главным бухгалтером большого колхоза.

И вдруг — война!

Вдруг, но не неожиданно. «В воздухе пахнет грозой», — пелось в популярной довоенной песне. Запахло грозой уже с того времени, как власть в Германии захватил Гитлер. Испания, Австрия, Чехословакия, Польша… Все ближе и ближе к границам СССР. Никого не успокоил и пакт о ненападении, заключенный с фашистской Германией. Все прекрасно понимали: это лишь временная отсрочка.

Коммунист Иван Фризен давно и окончательно определил свое отношение к грозящей беде. Его родина — Советский Союз. Он — советский немец. На немецком языке это звучит даже еще более определенно, чем по-русски: «совьетдойчер». Единым словом, слитно и неразрывно. Если Гитлер нападет на СССР, он будет с оружием в руках защищать свою страну. Это его долг советского патриота, интернационалиста, коммуниста, сознающего правое дело своей партии, своего класса. Именно класса! Потому что, кроме Германии Гитлера, есть Германия Маркса и Энгельса, Германия рабочего вождя Эрнста Тельмана.

В первые же дни войны, когда радио донесло вести о наших начальных военных неудачах, он решительно заявил военруку колхоза Бондаренко:

— Хочу на фронт! Отправляйте!

— А ты хто по вийсковой специальности?

Бондаренко всегда улыбался, и трудно было у него понять, когда он шутит, а когда говорит серьезно.

— Радист, вы же знаете.

— А радистов зараз нэ трэба. Танкисты потрибни, авиатори, пехота — ногам работа…

— Могу и в пехоту.

— Да ну?! Тогда дай тильки часу, пидемо вкупи. Я ведь тэж пешкодрал, по-научному инфантерист… Чего посмурнив? Чи компания моя тоби нэ до сердця?..