Максим Кустов - Кто и когда купил Российскую империю Страница 30

Пока были только зачатки всего этого. Два офицера, таскавшие в Тихорецкой мешки с награбленными вещами, роскошно устроились в тылу. Боевые же офицеры не могли на наше нищенское жалованье содержать семью…

Вся Украина была очищена от большевиков, взят Харьков, вскоре должно было произойти соединение с армией Колчака…

По дороге на фронт я пробыл два дня в Харькове, где стояла хозяйственная часть нашего полка. Остановился в главной гостинице у знакомого офицера. Ночью на этажах шла очередная пьянка, о которой я мог судить на следующий день по состоянию комнат, почти все двери которых были открыты настежь. В полдень зашел к хозяйственному вельможе в надежде, что они уже “соизволили продрать глазки”. Но вельможа еще “изволили почивать”, а на столе я увидел счет за ночной кутеж на пять с чем-то тысяч рублей. На фронте командир роты получал двести пятьдесят рублей в месяц.

В зале гостиницы проходили скандальные вечера с цыганками. И в этой проституированной обстановке беспрерывно пьяными голосами прославлялась Москва белокаменная.

Начальник хозяйственной части продавал военную добычу. Прибыль делилась между ним, его шайкой и несколькими тыловыми офицерами из начальствующих. В частях мы давно не видели сахара, в тылу его продавали мешками. Прибыв в полк, я надеялся увидеть полковников и генералов. Но как командовали мы, молодые поручики и капитаны, батальонами и полками, так и продолжали командовать. В тылу же, куда ни глянешь, — полковники да генералы. Правда, немало было самозванцев. Были и большевицкие агенты, в чем я удостоверился уже при большевиках. Но все это было возможно лишь при царившем моральном упадке. Разницы между нашими господами тыловиками и товарищами большевиками уже почти не было. В России торжествовало злое начало…»[73]

То же самое творилось практически по всему тылу Добровольческой армии. В городах — кутежи и пьянки, стремительное разложение тыловых частей, которому практически никто не препятствовал, и постепенно проникавшее на фронт. Единственное лекарство — быстрая и беспощадная расправа с дебоширами и грабителями — применялось очень редко и неохотно, хотя действовало прекрасно. Примером этому может служить политика, проводимая Врангелем (на тот момент был командующим Кавказской Добровольческой армией) после взятия Царицына в 1919 г.: «В то время как на фронте не прекращались ожесточенные бои, в тылу армии постепенно налаживался мирный уклад жизни. В городе открылись ряд магазинов, кинематографы, кафе. Царицын ожил. Первое время имели место столь свойственные прифронтовым городам картины разгула тыла, скандалы и пьяные дебоши. Однако учитывая все зло, могущее явиться следствием этого, я, не останавливаясь перед жестокими мерами, подавил безобразие в самом корне. Воспользовавшись тем, что несколько офицеров во главе с астраханским есаулом учинили в городском собрании громадный дебош со стрельбой, битьем окон и посуды, во время которого неизвестно каким образом пропала часть столового серебра, я предал их всех военно-полевому суду по обвинению в вооруженном грабеже. Суд приговорил есаула, известного пьяницу и дебошира, к смертной казни через расстреляние, а остальных — к низшим наказаниям. Несмотря на многочисленные обращенные ко мне ходатайства губернатора, астраханского войскового штаба и ряда лиц, приговор был приведен в исполнение и соответствующий мой приказ расклеен во всех общественных и увеселительных местах города. После этого случая пьянство и разгул сразу прекратились…»[74]

«Красивая жизнь» в красном Царицыне

Справедливости ради следует сказать, что нечто подобное творилось и при красных. Так, например, еще когда в 1918 г. Царицын был советским, происходившее там не сильно отличалось (только, может быть, меньшим размахом и большей скудостью) от Царицына белого, судя по воспоминаниям Нестора Махно:

«В отеле я встретился с александровскими (из г. Александровска. — Авт.) людьми. Они принадлежали тоже к “революционным” кругам. Из них женщины торговали своим телом, а мужчины получали от Царицынского Совета для себя и для этих женщин бесплатные номера в отеле и занимались какой-то другой профессией — какой, за один вечер трудно было определить. Среди этих представителей “революционных” кругов нашлось много таких, которые меня узнали…

Наутро я поднялся, сбегал в столовую позавтракать и заполнил пропущенную часть дневника. Затем поднялся к людям из “революционных” кругов, узнал, когда мой ночной проводник пойдет на базар, вышел во двор, сел на скамейку и начал поджидать его. А когда он вышел с какими-то пачками под руками, мы пошли на базар.

Базар наполовину уже собрался. Мой проводник быстро присел возле одного торговца, по виду тоже из “революционных” кругов, но который, как более практичный, успел уже откупить себе на базаре постоянное место и раскладывал на нем всевозможные товары. Товары были различные: здесь лежали мужские и дамские шляпы, часы, ботинки, портмоне, очки и пенсне, всевозможные — правда, в небольшом количестве — парфюмерные товары.

Мой проводник быстро развернул свои пачки, вынул из них свои товары. Они заключались в мужских и дамских кожаных и парусиновых поясах, подтяжках, различного качества и величины цепочках и браслетах. Он обвешал себя ими и сказал мне:

— Пока до свидания. Мне нужно поторговать. А вы поищите здесь людей, которые, вероятно, знают, где ваши гуляйпольцы.

Я не удержался и спросил своего проводника:

— Да вы что, и в Александровске торговали этими вещами?

— Что вы, что вы! В Александровске мы работали в продовольственной управе… Эти товары мы приобрели в Ростове во время отступления. Мы как знали: на них здесь большой спрос, мы их сбываем, — ответил мне, не краснея и не смеясь, мой проводник.

Я смутился. Бывший мой проводник, сейчас торговец “красивым трудом” приобретенными, пусть даже у грабителей-буржуа, товарами, заметил мое смущение и поспешил меня подбодрить следующими словами:

— Вы, товарищ Махно, смущаетесь, что видите меня торговцем… Теперь такое время. Все наши, отступившие от контрреволюции, этим занимаются…

— Тем позорнее для них, — сказал я ему.

— О, что с вами, товарищ Махно, — говорит, — вы не хотите подумать, как жить. Вы думаете, легко здесь жить? Э-э-э, это не дома. Если бы мы здесь не трудились, мы были бы голодны и оборванны уже, как жулики. А впрочем, поговорим об этом после… Сейчас некогда, нужно подработать. До свидания! Ищите здесь знающих, где ваши коммунисты, — заключил мой бывший проводник и исчез в базарной толпе.

“Вот так революционные люди”, — думал я в ту минуту. Но думы мои быстро сменились новыми впечатлениями. Мне на глаза начали попадаться десятки людей из “революционных” кругов с разнообразнейшими товарами на руках и на плечах. Всех их я видел раньше в царицынском парке обсуждавшими ежедневно вопросы о революции, о ее успехах и поражениях на многочисленных фронтах борьбы против вооруженной контрреволюции…

Среди встреченных мною на этом базаре новых торговцев из “революционных” кругов я видел многих, которых до Царицына встречал среди большевиков, социалистов и анархистов. Это причиняло мне глубокую боль, мне, веровавшему в революцию как в единственное средство освободить трудящихся от власти капитала и государства, мне, до фанатизма зараженному верой, что в момент революции все угнетенные примут посильное участие в той или иной области и этим самым помогут ей проявить себя в подлинном трудовом народном духе и творчески завершиться без политических уклонов, без смертельных поражений… И я страдал болью этого фанатика революционера-анархиста. Но в то же время я был счастлив этой встрече с торговцами из “революционных” кругов, отступавших из Украины и нашедших себе отдых с правом торговли всем и вся в гостеприимном Царицыне. Я был счастлив потому, что не видел среди них ни одного из своих братьев по классу: крестьян»[75].

Переживания Махно 1918-го года по поводу «морального разложения» бывших соратников впоследствии разделили многие идейные большевики после окончания Гражданской войны и начала новой экономической политики, когда общество, казалось, опять разделилось на богатых нэпманов-частников и живущих более чем скромно служащих и рабочих. Тогда им казалось, что их революционные идеалы преданы и забыты. Расхожим стало выражение «за что боролись». Впрочем, такие настроения продолжались недолго — уже к концу 20-х гг. угар нэпа кончился.

Винтовка и 30 патронов стоят пуд пшеницы

Существует устойчивый стереотип — дескать, Белые армии были прекрасно вооружены и экипированы Антантой, находились у нее на полном содержании.