Антон Буслов - Между жизнью и смертью. Рассказ человека, который сумел противостоять болезни Страница 33

Что после диагностики? Лечение. И лечат в США тоже максимальными темпами. Все, что можно делать амбулаторно, делается амбулаторно. Что нельзя, к примеру, жесткую химию с капельницами на протяжении пяти суток делать в больнице. В некоторые моменты у меня стояло шесть инфузоматоров, дозирующих лекарства через три венозных входа: подкожный порт, позволяющий делать внутривенные инъекции без ежедневного прокола вен (я настоял, чтобы мне его установили еще в Самаре) и два катетера одновременно (производительность порта ограничена, хотя для любой химии и даже переливаний крови он подходит идеально). Регулярно контролировались кровь, давление, температура, кислород. Вовремя заметить осложнение дешевле, чем лечить его потом, в развитой стадии. В процессе контроля на рентгене выясняются проблемы с шейным позвонком. Через несколько часов специалист подбирает корсет для фиксации шеи. Тут же подключается диагностика – в тот же день (скорее в ту же ночь) МРТ, потом КТ шейного отдела. Утром следующего дня ортопеды разрабатывают рекомендации, как изменить с учетом новой проблемы курс лечения. После химии день на то, чтобы проследить за результатами, состоянием, проверить физическое состояние, все, что может вызвать осложнения. Выписка из больницы с массой предписаний для наблюдения амбулаторно – в определенный срок. Несмотря на возникшие обстоятельства.

На такой химии в России пациенты живут в больнице в течение всего курса. Обычно около полугода. Сильные курсы химии проводят федеральные центры, поэтому люди из Тулы или Оренбурга приезжают туда надолго. Там же, в больнице, жители Москвы и области, потому что их не отпускают домой. В России я на курсе DHAP лежал в центре с августа по октябрь. Никаких обследований делать было уже не надо. Меня госпитализировали именно на химию, как и многих других. Это ко мне могла девушка забежать после работы и принести что-то необходимое. А они уходили в полную “автономку”. Я удивлялся – зачем нас тут держат? Я чувствовал, что занимаю чужое место, – я могу спать дома, могу освободить койку, сэкономить бюджетные деньги. С этим и пошел к лечащему врачу.

– Понимаешь, Антон… Именно мы – пионеры амбулаторного лечения лимфомы. То, что у нас хотя бы ЕАСОРР так ведут, – большое достижение. Это наработанные методики.

Я подошел к другому медику. Врач вздохнула:

– Понимаешь, тебя я бы отпустила домой с легким сердцем. Да, в курсе есть дни, когда нет причин держать тут пациентов. Да, я отлично понимаю, что дома стены лечат, хочется побыть с близкими. Но таких пациентов, кто в это время не сорвет себе голову, – единицы. У нас некоторые даже во время лечения лимфомы курят. А что они сделают, если их выпустить из больницы?

– Тогда выпустите меня!

– Я не смогу тебя выпустить. Одно я знаю точно – в понедельник у тебя следующая капельница.

Я улетел в Нижний Новгород. Просто потому что невыносимо три месяца сидеть в больнице! Невыносимо! Я научился у медсестер всему, что могло потребоваться. Я утверждал, что собрался идти работать медбратом. Они не верили, но учили.

Спасибо им! И врачам Российского онкоцентра спасибо. И медикам самарских онкоцентра и больницы имени Калинина – они делали то, что надо, и всегда верно. Это полностью подтверждают врачи Колумбийского университета Нью-Йорка, вооруженные всеми средствами обследования. Я знаю, вы делаете все, чтобы лечить хорошо! У нас есть отличные врачи, умеющие лечить при недостоверной и неполной диагностике. Они врачуют перелеченных и самолеченных пациентов, поступающих на самых запущенных сроках. У нас врачи лечат недисциплинированных пациентов, которые втихаря принимают “народные средства”, курят или пьют, что вызывает побочные эффекты и мешает работе медиков. У нас есть онкологи, которые лечат без ПЭТ, хотя за рубежом никто так делать не станет. Эти люди есть, они отлично работают. И им большое спасибо. Главное, знать тех, кто лечит.

Я теперь умею колоть уколы, смешивать, промывать, ставить капельницы – все что угодно. Я подготовился к неприятностям. И мне не хотелось разочаровывать в себе никого. Неприятностей не последовало. И через две недели я сбежал в Казань. Об этом никто не знал. Я врал всем и каждому, кто и как меня отпустил, хотя никто меня не отпускал. Наши больницы таковы, что в них невозможно долго находиться. Это мучительное испытание. Никто не скажет: я отлично провел время в больнице. И не только потому, что время в больнице – время болезни. Это еще время без привычной обстановки, друзей, без нормального образа жизни. Это когда ты сидишь в палате на два, а то и на десять человек, где нет душа, или есть, но такой, что никто в него не пойдет.

В больнице США посетитель может прийти ко мне в любое время суток. Если я попрошу, ему поставят кушетку без дополнительной платы. Тут душ в каждой палате (двухместная – самый дешевый вариант, притом ужасно дорогой). Поэтому в США выписывают пациента при первой же возможности. При этом ему дают список факторов, при возникновении которых он должен немедленно позвонить своему доктору или по 911. Тогда его госпитализируют в течение часа. В любое время дня, ночи, выходных. Его обследуют и будут лечить. И затем снова выпишут. Мне повезло, что в России во время моих “побегов” из больницы по разным городам не возникло экстренных ситуаций. Возникли бы – я бы это не писал. Но большинству ничего подобного не требуется, потому что они выполняют предписания врачей.

Мы идем теперь по плану лечения, которое основано на полном, тщательном обследовании. У меня проверят все, что следует проверить. А трудности – в том числе с позвонками – будут купировать по плану лечения без всякой суеты. Для этого меня еще не раз придется на некоторое время госпитализировать. Я обследован, я предупрежден, я прохожу лечение. Поэтому выписан. И могу писать этот текст в Норе Lodge Американского онкологического общества не потому, что это мой дом. Мой дом все-таки далеко. Но мы только что приготовили печенку с рисом, полезную для крови, мне не надо есть американскую пищу, которая мне в рот не лезет. Меня выписали, потому что дома – лучше. Меня только попросили расписаться, что я понял, что следует делать после выписки.

Я, физик по образованию, вынужденный в процессе лечения рака научиться разбираться в медицине, сталкивался с тем, что приезжавшие профессиональные врачи-терапевты хуже меня знали, как и чем меня лечить. Один прямо так и спросил: “Что будем делать?” И я продиктовал ему что.

Еще хочу пояснить, откуда возникают проблемы с лекарствами. Самая банальная причина – подделки. Причем в странах вроде Индии или России подделки могут производить на том же заводе, что и оригинальный препарат, скажем, во время ночной третьей смены. У нас нормального контроля за лекарствами не налажено – есть такой, который не в состоянии все поймать. К примеру, на полку может попасть антибиотик четвертого поколения с составом второго. Или в капсуле вместо лекарства окажется мел. Об этом много написано.

Терапевты, как правило, непременно назначат арбидол при любой ОРВИ. А весь мир и даже Википедия знают, что способов лечения здесь пока не придумано. Мне ОРВИ на фоне химиотерапии в Нью-Йорке лечили так: “На улицу не ходи, отдохни пару дней, если будет сильно повышаться температура, сбивай тайленолом (это – американский парацетамол). Поднимется температура выше 38° – немедленно звони, а так надо просто переждать и отдохнуть”.

Иногда жестко приходится говорить о медицине. Если ее предназначение – спасать людей, а не гробить их. В теории многое можно написать, но это другой разговор. Я, извините, практик. Эта практика оплачена и деньгами тех, кто помог мне поехать лечиться в Нью-Йорк, поэтому я несу перед ними ответственность за то, чтобы предостеречь их тоже. И от заблуждений в том числе. Правда – первое оружие в борьбе с болезнью.

Но прошу воздержаться от комментариев, что у нас все плохо, а там хорошо. В США интересная система медицины – я бы ее в таком виде нам не пожелал. Здесь есть врачи, а есть финансовый отдел клиники или страховые подразделения (для местных). Врачи в приемном покое сначала звонят к этим господам, и пока они не дадут своего согласия, вас не возьмут на лечение. А господа выясняют, какой депозит может представить больной. Его спрашивают: “А сколько у вас денег?” – “Отлично! Столько и кладите. Закончатся, продолжим разговор”.

Трансплантация в Бостоне без родственного донора была оценена в одну сумму. Потом выяснилось, что моя сестра годится в доноры и операция пойдет много легче. И что? Финансовый отдел рисует другой счет, в котором операция с родственным донором обойдется в названную ранее сумму! Почему? Потому что знают, сколько денег уже есть на счету. Так что трансплантацию я буду делать в другой клинике. И в моих интересах, чтобы она не знала, сколько у меня средств.