Сергей Романовский - Наука под гнетом российской истории Страница 33

Русское чиновничество принимало подобные решения не оттого, что не осознавало значимости науки и образования в жизни общества. Оно вполне это осознавало. Потому и такие решения. Ведь речь шла не об обществе вообще, а о российском обществе, а для него – с позиций правительства – лучшая жизнь, когда власть может спать спокойно и не думать об этом самом обществе. И.И. Мечников все это прекрасно видел, он знал ситуацию в стране и предпочел заниматься своим прямым делом в Париже, а не воевать с властями в Петербурге.

Подобное отношение к науке и образованию ученые ощущали постоянно. Они как бы претерпелись к своему унизительному положению, понимая, что никакие их призывы постоять за честь отечества никого из российских чиновников не проймут. Для чиновника в России такие понятия всегда стояли на одном из последних мест.

Вот почему ученые так оживились во время «петицион-ной» кампании 1904 года, они не то чтобы верили в возможность радикальных перемен, но все же надеялись, что на волне общественного подъема удастся проломить и глухую стену отчуждения власти от образования и науки. Этим можно объяснить тот энтузиазм, с которым люди науки и просвещения включились в самом начале 1905 г. за составление своей «петиции», известной сейчас как «Записка о нуждах просвещения», или «Записка 342 ученых».

Ученые, солидарные со всей русской интеллигенцией, считали, что на повестке дня стоит один, но главный вопрос – “созыв свободно избранных представителей всего народа, а до этого жизнь России…не может – и мы убеждены – не пойдет сколько-нибудь нормальным порядком” [282].

Так говорилось в резолюции общего собрания С.-Петер-бургского общества взаимопомощи лаборантов и доцентов вузов, принятой 16 января 1905 г., и так же считали практически все члены Академии наук. Шестнадцать из них, не сомневаясь в своей правоте, подписали «Записку 342 ученых», в которой, в частности, говорилось: “Правительственная политика в области просвещения народа, внушаемая преимущественно соображениями полицейского характера, является тормозом в его развитии, она задерживает его духовный рост и ведет государство к упадку” [283]. Что касается средних школ, то “своим строем они подавляют личность как ученика, так и учителя и убивают такие качества человеческой души, развитие которых составляло бы их прямое назначение – любовь к знанию и умению самостоятельно мыслить”. Высшие же учебные заведения, как констатируют авторы «Записки», “приведены в крайнее расстройство и находятся в состоянии полного разложения”[284].

Не лучше обстоит дело и с наукой, с организацией научных исследований, не мыслимой без академических свобод. “Академическая свобода, – пишут авторы «Записки», – не совместима с современным государственным строем России. Для достижения ее недостаточны частичные поправки существующего порядка, а необходимо полное и коренное его преобразование. В настоящее время такое преобразоване неотложно”[285].

Ученые требуют парламентаризма: “Опыт истории свидетельствует, – пишут они, – что эта цель не может быть достигнута без привлечения свободноизбранных представителей всего народа к осуществлению законодательной власти и контролю над действиями администрации. Только на этих основах обеспеченной личной и общественной свободы может быть достигнута свобода академическая – это необходимое условие истинного просвещения”[286].

Еще Дени Дидро писал: “Нет ни прав, ни законов, ни сво-боды там, где Государь распоряжается правами и законами по своему усмотрению”. Французский мыслитель советовал Екатерине II созвать в России Законодательное собрание [287]. Было это в 1777 году. Она, само собой, не послушалась. Но в 1905 г. власти дрогнули, и Россия успела вдосталь насладиться парламентаризмом…

«Записку» эту подписали академики Ф.Ф. Бейльштейн, Н.Н. Бекетов, И.П. Бородин, А.Н. Веселовский, В.В. Заленский, К.И. Залеман, А.М. Ляпунов, А.С. Лаппо-Данилевский, А.А. Марков, С.Ф. Ольденбург, И.П. Павлов, В.В. Радлов, А.С. Фаминцын, Ф.Н. Чернышев, А.А. Шахматов и И.И. Янжул – лучшие люди Академии наук того времени! К ним присоединили свои голоса еще сотни профессоров и преподавателей. Всего около 1500 подписей. Позднее эту «Записку» подписал и академик В.О. Ключевский.

А дальше? Власти, ознакомившись с «Запиской», разуме-ется, не поспешили «озаботиться» нуждами ученого сословия России. Они пошли по пути проторенному и в зависимой стране очень действенному. Короче: решили «разобраться» с подписантами и указать им их истинное место. Взялся за это президент Академии наук Великий князь К.К. Романов.

4 февраля 1905 г. он пишет циркулярное письмо, которое рассылается всем подписавшим эту «Записку» академикам. “Не отвлекаясь рассуждениями о необходимости начала политичес-кой свободы, – пишет Великий князь, – деятели ученых и высших учебных учреждений должны бы сперва освободиться от казенного содержания, коим пользуются от порицаемого ими правительства”[288]. Ментальность власти, как видим, не изменилась со времен Рюриковичей, которые вполне искренне считали, что не они для страны, а Россия – для них. Константин Романов распекает академиков, как провинившихся школяров.

… Вместо призывов к созданию законодательной власти, вы бы, господа, лучше занимались бы своим прямым делом, лучше бы “позаботились о скромном и святом исполнении своего высокого и ответственного ученого и учебного долга” [289].

Это, последнее, буквально взорвало академиков. Ботаник И.П. Бородин, не медля, подает прошение об отставке. Многие академики, для которых чувство человеческого достоинства было выше страха за свое академическое кресло, пишут президенту Академии возмущенные письма, в которых отстаивают права на собственное мнение и гражданскую совесть.

“Я не только академик, а и человек и гражданин, – пишет крупнейший востоковед – индолог С.Ф. Ольденбург, – и мне неизвестен тот закон, и смею утверждать, что его нет, который запрещал бы мне высказывать открыто свои взгляды на просвещение в России” [290]. Да, “нигде законом не требуется, – подхватывает эту мысль 70-летний ботаник А.С. Фаминцын, – чтобы находящиеся на государственной службе лица не могли не иметь своего особого мнения и обязаны бы были лишь восхвалять правительственные мероприятия и распоряжения” [291]. “Нарушен ли наш служебный долг тем, что мы составили и подписали «За-писку 342 ученых»? – спрашивает А.А. Шахматов, выдающийся русский языковед. – Да, он был бы нарушен в такой стране, которая сочла бы нужным освободить своих служащих от совести и от чувства долга и требовала бы от них лицемерия, прислужничества и продажности” [292].

Столь же гневные письма направили Великому князю академики Ф.Н. Чернышев, директор Геологического комитета, А.М. Ляпунов и А.А. Марков, великие русские математики, В.В. Заленский, известный зоолог; старейший в то время академик, 82-летний физиолог Ф.В. Овсянников; видный источниковед и историк А.С. Лаппо-Данилевский.

Как и водится между людьми интеллигентными, стороны обменялись резкими посланиями и похоже, что успокоились, ибо продолжение этой драматичной истории неизвестно.

Между тем, тревога людей науки о состоянии образования в России была вполне обоснованной. Страна вступила в XX век наполовину неграмотной, с крайне неразвитым средним и высшим образованием, почти полным отсутствием финансовой базы для развития отечественной науки.

В 1906 г. чиновники Министерства народного просвещения отводили на решение задачи ликвидации неграмотности порядка 300 лет [293]. О чем говорит эта фантастическая цифра: о мере заботы правительства о народном образовании или об уровне компетентности российского чиновничества? – трудно сказать. И то и другое равновероятно.

Таким было взаимоотношение научной истины и чиновничьей правды на протяжении первых двух столетий существования науки в России. Приведенные нами сюжеты – всего лишь единичные выплески постоянной коллизии людей науки и чиновничества.

В 1917 г. русская наука переключила стрелку с традиционной для нее магистрали на новый путь – в «светлое будущее». Что ее там ожидало, посмотрим…

Часть II

Идеологические «особости» советской науки

Глава 7

Политические игры с русской наукой

В 1917 году, как сказал бы Гамлет, «распалась связь времен». Именно так оценивала происшедшие в России события интеллигенция. Не были исключением и ученые. Но если в отношении Октябрьского переворота подобные метафоры пришли в голову сразу, то потрясения Февраля переосмыслива-лись долго – понимание стало следствием протрезвления от демократического дурмана. Однако стенать и жаловаться даже на самые крутые развороты истории – занятие бессмысленное и пу-стое [294].