Всеволод Кочетов - Собрание сочинений в шести томах. Том 6 Страница 35

Мы раздумывали об этом, уже давно пересев со ствола холодного, сырого дерева на охапку еловых лапок, набросанных возле лесной канавы. На такие раздумья нас навели страстные, умные рассказы полковника Ермакова о людях. Он рассказывал и о боях, о многих боях, но то были не просто боевые эпизоды, которых вам сколько угодно порасскажут в любой из сражающихся частей. Через боевое дело он раскрывал характер человека, и человек вставал перед нами как живой.

Командир полка полковник Ермаков знает не только командиров и политруков в батальонах, в ротах. Он называет одну за другой и фамилии рядовых, отличившихся в боях. Стрелок Наумец, артиллерист Чуваев, писарь Касаткин… Командир полка называет и называет их, как бы все еще отвечая на наш главный вопрос: в чем же сила бондаревцев?

— А еще чему учат у нас в дивизии? — говорит оп. — Тому, что боец — это хозяин своего рубежа. Занял место — держи его. Не жди: вот, мол, подойдет враг, тогда начну действовать. Есть колючая проволока — протяни ее перед собой, устрой завал на пути противника, расчисть сектор обстрела. А основное — глубже заройся в землю, лучше замаскируйся. Сделай все, чтобы преградить дорогу врагу, а самому быть неуязвимым. Словом, не жди по любому поводу указаний и приказов, проявляй во всем инициативу, самостоятельность. А когда уже вырыт окоп, когда укреплен занятый рубеж, боец психологически привязан к этому месту. Как бы враг ни напирал, боец не побежит назад, зная, что само это место защищает его. Нынешняя война — во многом война нервов. Противник стремится подавить психику наших людей, сломить нашу волю к сопротивлению. А мы прививаем бойцам выдержку, хладнокровие. Мы говорим: не так страшен немец, как он хочет казаться.

Неподалеку среди деревьев упали и разорвались две мины. Ермаков даже не обернулся на взрывы.

— Было так, — продолжал он, переждав, пока не перестанут валиться сучья, сбитые осколками, — восемнадцать танков почти неслышно, на очень малых оборотах подошли к позиции одного из наших подразделений. За танками, не отставая, двигалась немецкая пехота. Бойцы затаились в укрытиях. Ждут. Пропустили они танки над своими головами, над окопами, а пехоту встретили в штыки. Атака была отбита. Победила выдержка. А начни они палить навстречу танкам… Ну, что бы они сделали со своим легким стрелковым оружием?! Выдержка победила и в другой раз. Полсотни «юнкерсов» — заметьте, полсотни! — целых тринадцать часов без перерыва… одни висят в воздухе, другие несутся за новыми бомбами… Так вот, тринадцать часов они, эти полсотни стервятников, бомбили наше подразделение. Стонал лес, дым и пыль скрыли от нас небо. Ну, ад — и только. Прямо-таки уже на сковороде или в котле со смолой. Но кончилась бомбежка, и из растерзанной земли, из окопов и щелей поднялись люди, готовые продолжать ожесточенную битву. Сотни, а может быть, там были и тысячи бомб, не принесли нам большого ущерба…

Трахнула мина. На этот раз еще ближе. В лица пахнуло взрывным газом, горячим ветром. Мины посыпались одна за другой. Застучали еще торопливей, чем прежде, пулеметы и автоматы, и в притихшем было на какие-то полчаса лесу разбушевались пороховые и нитротолуоловые стихии.

— По щелям! — скомандовал на этот раз Ермаков. И через минуту, когда все, кто был вокруг его КП, укрылись в землю, продолжал: — Теперь молодцы из фатерлянда зарядили на всю ночь. Их беспокоит наша разведка. Мы тут немцу житья не даем. Но и он по дает нам зазеваться.

— А почему же вы так близко к самому бою, к противнику устроили свой командный пункт?

— Ах, друзья, друзья! Вы же спрашиваете, в чем сила бондаревцев. Вот, в частности, и в этом. Боец все время должен чувствовать, что его командир рядом, что его командир всегда со своими бойцами.

10

Всей нашей бригаде стало ясно назавтра, почему военный комиссариат Октябрьского района с таким упорством отказывается призывать меня в армию. В предыдущий приезд в Ленинград я снова ходил к военкому, тот листал тощую папку с моим «делом», пожимал плечами. «Молодой человек, вы же «безусловно негодный к военной службе». Понимаете ли, «безусловно», так прямо и сказано». — «Я же в редакции, видимо, останусь. Не в нашей, так в какой-нибудь другой — в армейской или дивизионной. Мне ни перебежек не придется делать, ни ползать по-пластунски». — «Всяко бывает, всяко бывает. И журналисты ходят в бой. Вот понадобится идти в атаку, а вы за свое сердце схватитесь — и себя и товарищей подведете. Что тогда?»

Вчера вечером и сегодня ночью это «что тогда» было в какой-то мере продемонстрировано на практике. Длинный переход по лесу до КП стрелкового полка полковника Ермакова и еще более длинный обратный путь, когда мы оступались в темноте, на дорожных колдобинах, спотыкались о проволоку, падали в канавы, добираясь до машины, в которой мирно похрапывал Бойко, сделали свое дело. По приезде в Слуцк Михалев и Еремин щупали мой пульс, прикладывали уши к моей груди — слушали сердце.

— Я не доктор, — объявил Михалев, — и ты и Ваня, надеюсь, это знаете. Но даже и для меня ясно, что сердце у тебя того… или, вернее, не того…

Я не мог идти: подкашивались ноги. Не от усталости, пет, от чего-то более тревожного: в сердечных клапанах явно разладилось.

— Надо найти хороший, спокойный ночлег, — сказал Михалев. — Ты должен полежать, основательно отдохнуть.

Мы заехали к коменданту во дворец Павла I. Комендант сказал: «Ребята, треть домов в городе пустые. Выбирайте подходящие хоромы и ночуйте. Вот вам и все мое решение».

Серафим Петрович не спеша вел машину по ночным, пустынным улицам. Ну где тут можно «отдохнуть спокойно», когда в нескольких километрах от этих улиц идет жестокий бой? В райкоме с затемненными окнами? В типографии той газеты, в которой я когда-то работал? В нашей бывшей редакции, в тесных комнатках старого деревянного дома на главной улице? У кого-нибудь из знакомых?

Сворачивая в ту улицу, где была типография «Большевистской трибуны», мы при свете луны увидели вывеску: «Починка часов всех систем». Под вывеской — входная дверь, направо и налево от двери — две витринки, два окна, в которых старые будильники и старые ходики.

Дверь была не заперта, и мы вошли. Посветили фонариками. Полнейший разгром. Все, что еще как-то годилось, хозяева прихватили, видимо, с собой, эвакуируясь день-два назад, а остальное бросили. Горы хлама, в котором после отъезда хозяев кто-то еще и основательно порылся в надежде: а не осталось ли, мол, тут парочки золотых часов фирмы «Мозер» или «Павел Буре». Прилавок опрокинут, с мягких стульев содрана обивка, пружины поднялись вверх. Ящики, коробки с позеленевшими медными и стальными колесиками, ржавыми спиральками, пригоршнями изогнутых стрелок — часовых, минутных, секундных. Деревянные ломаные футляры от настенных часов, маятники — малые, средние, огромные. Гири, цепи, циферблаты. Банки с чем-то и банки ни с чем. Тряпки, веревки, палки, галоши, ботинки…

Если сдвинуть в сторону этот салат из принадлежностей мастерской часовщика, то откроется еще и старая, промятая тахта, с которой спороли плюш; драли его не целиком, а кусками, отчего тахта вся в лоскутьях. А за дощатой, оклеенной обоями перегородкой, где, видимо, было жилище этой семьи, оказалась и железная кровать — койка с пружинной сеткой.

Выяснив на всякий случай, есть ли у мастерской второй выход — он через кухню вел во двор, — мы залегли спать. Михалев и Еремин на тахте, а меня, как боль-лого, расположили за перегородкой на койке, постелив, конечно, все, что нашлось подходящего, на проволочную сетку.

Сегодня утром я уже мог бы и встать, ноги уже держали меня достаточно прочно. Но Михалев и Еремнп уговорили хотя бы с полдня поваляться. Накормили консервами «Бычки в томате» и сгущенным кофе, по обыкновению разведенным в холодной воде из-под крана, и отправились «на разведку»: «Пошукать, нет ли еще каких интересных частей в окрестностях Слуцка». А заодно и раздобыть ландышевых капель, которыми ограничиваются наши знания лекарств от болезнен сердца.

Перебрался в переднее помещение, где светлее. Затворил входную дверь на засов, чтобы не быть захваченным врасплох. Лег на кушетку. Лежу. Вокруг города бахает, трахает. Уже но то, что было полтора месяца назад: теперь я почти профессионально разбираюсь, где выстрелы наши, где чужие, где выстрелы, а где разрывы, из чего стреляют и чем. Над городом по большей части рвутся шрапнели — по живой, следовательно, силе. Идут через город, следовательно, наши войска. Осматриваюсь, с помощью оставшихся мелочей пытаюсь думать о той жизни, какой жили люди здесь, в этой мастерской, и там, за перегородкой, за которой я провел ночь. Они что-то накапливали, что-то тащили в дом — и вот всему конец. Здоровенный сундук — крышка поднята, внутри старые валенки, старые драные платья и пиджаки, возможно, что еще царских времен. Все такое пыльное, латаное, заношенное и изношенное. На стенах цветные картинки — вырезки из журналов от старой «Нивы» или «Пробуждения» — разные «дамские прелестные головки» — до «Прожектора» и «Огонька» — с фотографиями строек в лесах, плотни Волховстроя и Днепрогэса, комбайнов и физкультурников на Красной площади.