Татьяна Москвина - Люблю и ненавижу Страница 35

Да и есть чему улыбаться. То, понимаешь ли, стоят на трибунах полки откормленных долдонов и вещают, что литература/кино/театр/живопись и т. д. обязаны воспитывать народ. То вместо их появляются полки обдолбанных жуликов, утверждающих – с той же чугунной категоричностью – что литература/кино/театр/живопись и т. д. обязаны никого не воспитывать. Понятно, их хозяин – отец лжи, им приказано умножать путаницу и подмену. А в случае Сокурова, цена вопроса – вся жизнь. Он тратит на свои фильмы всё, что имеет. В том числе и немалый педагогический дар. Потому его картины о вождях ХХ века – это ещё и учебное пособие по психологии не Богом данной власти…

«Солнце», третий фильм Александра Сокурова из задуманной им тетралогии, своим художественным совершенством покорил даже тех, кто был равнодушен к творчеству режиссёра; однако некоторые поклонники Сокурова были чем-то раздражены. «Он что, решил снимать хорошие художественные фильмы?» – язвительно сказал мне один эзотерический философ, прежде ценивший Сокурова за невнятность, негладкость, личное безумие, неправильность и несовершенство манеры. Нынешняя форма – красивая, блистательно отделанная – его оттолкнула. Между тем, философ мог бы не волноваться: совершенство этого фильма специально изобретено именно для этого фильма. Это искусно созданное, стилизованное совершенство – способ созерцания непостижимого, взятый Сокуровым на вооружение из японской культуры. В центре картины помещена удивительная фигура – живой человек, он же иероглиф императора. Произведения искусства, придерживающиеся принципа ложной занимательности, предлагают восприятию разгадать и понять нечто, до поры утаенное. Сокуров же ничего не утаивает – разгадки нет, иероглиф не читается, что он означает – неизвестно, изображение, предельно внятное, непостижимо.

Непостижимо, как весь Божий мир, наполненный Божьими тварями – и сколько ни созерцай их разнообразие и совершенство, замирая от восхищения, никогда не поймёшь, почему тут усики, а здесь полоски, зачем они ведут себя так, а не иначе. Накануне американского вторжения, следуя неколебимому распорядку дня, Император в фильме Сокурова занимается научными исследованиями, он – гидробиолог. Но исследования сводятся к тому, что Император рассматривает редкого моллюска, награждая его сравнениями и эпитетами, а сомлевший от почтения и, вероятно, голода слуга записывает для потомства эту поэтическую атрибуцию. Столь же внимательно, почтительно, с нарастающим восхищением, рассматривает добрый зритель поразительного исторического «моллюска»– японского Императора Хирохито. Иронический вопрос бравого генерала Макартура: «И что, вот такие правят миром?»– можно дополнить десятком других. И это – один из главных военных преступников ХХ века? Это он виновен в гибели сотен тысяч людей? Он управлял чудовищем японского милитаризма? Вот этот – крошечный, с детским тельцем, безукоризненно вежливый и неизменно выдержанный, с оттопыренными губками, шевелящимися в такт неслышному внутреннему монологу, маленький сумасшедший, намертво изолированный от жизни?

Японский артист Иссей Огата прекрасен. В каждой сцене Император предстаёт разным, он меняется, меняются и способ и масштаб восприятия его, но никогда перемены не будут резкими, карикатурными – всё мягко, без подчёркиваний и ненужных усилений, точно в такт мягкому, незаметному монтажу. Зрителя не дёргают эффектными склейками, ежесекундной сменой планов – изображение течёт плавно, сопровождённое ещё и тихим голосом режиссёра, читающего русский текст. Эта принципиальная сокуровская тишина, уважительно-старинная игра в «пойми сам», конечно, находится в вопиющем контрасте с аудиовизуальной агрессией современности. Яркие краски, громкие звуки, примитивные слоганы, энергетический напор стали чуть ли не главным свойством, непременным условием современного аудиовизуального товара. «Люди разучиваются воспринимать слабые сигналы, тихие звуки, – говорил как-то Сокуров в одном интервью, – а ведь именно они несут самую важную информацию о мире». Художественная «тишина» свойственна так или иначе всем картинам Сокурова – но здесь она совпадает с японскими традициями эмоциональной герметичности, постоянной работы с проявлениями личных чувств (конечно, полная противоположность русской традиции!).

О том, что японцы в страхе и отчаянии ждут неминуемой капитуляции, мы узнаём по деталям – то старый слуга свалится в ноги Императору с жалобной просьбой есть на ночь лепёшки (Его Величество похудел, и, застёгивая пуговицы на форменной рубашке, слуга трепещет от скорби и любви); то военный министр покрывается обильным потом, говоря дежурные слова о неслыханно возросшем патриотизме народа, поскольку ничего хорошего сказать не может; то сам Император с милой, слабой улыбкой спросит окружающих, что же свидетельствует о его Божественном происхождении, когда на его теле даже нет никаких о том знаков? Катастрофа уже произошла, но в распорядке дня Императора она не предусмотрена. В этот день ему удалось выполнить четыре пункта – военный совет, научные занятия, дневной сон и письмо сыну. После чего, переодевшись в европейское платье, Император отправился к генералу Макартуру, осторожно – видимо, впервые – поглядывая из окна автомобиля на руины своей столицы. Он спокоен – притворяется спокойным – поражён настолько, что впал в аутизм – не верит происходящему – да попросту безумен, может быть? Может быть…

В том, как Сокуров подаёт своего Императора, нет гневных, саркастических, презрительных, сатирических интонаций. Перед нами не выскочка, не террорист, не демагог, изнасиловавший землю. Император правит по закону, как прямой потомок богини Солнца, он исполняет волю своего народа, олицетворяет её. Император – полновесное дитя своей изумительной островной культуры – замкнутой, игрушечной, детской, церемонной, великолепной, сложной, изысканной; Япония Сокурова – это Япония духа, сотворившего герметичное чудо на таинственном острове, откуда тут взяться сатире? Ласковая ирония, мягкий юмор – предел возможного отстранения.

Избранная манера рассказа исключает плакатные подсказки. Да, не повесил режиссёр на своём герое написанный крупными буквами лозунг «Это – преступник». Не вынес русского приговора, не решился на прямое осуждение. Я больше скажу. Мне кажется, в ходе работы над картиной Сокуров… полюбил Императора. Не того, исторического, про которого мало что понятно, а своего чудика, затворника, одинокого учёного и поэта, который обязан исполнять приказы национальной агрессии, волю своего взбесившегося народа – и который достойно встречает абсолютное поражение.

Русский культ искренности и справедливости, страсть к прямым значениям и обозначениям не совсем пригодны для восприятия сокуровского «Солнца» – тут скорее требуются доверие и душевная пластичность. Верно ли изображение, следует ли оно исторической правде? Что касается обстановки, среды, вещественных деталей – нет и сомнения. Сокуров дотошен и верит в магию пластического воскрешения. Но это сокуровский Император, а потому сверка с оригиналом бессмысленна. Чем убедительнее блистательно выверенные подробности существования Императора, тем сильнее подозрение об их призрачности, символичности. История человека, назначенного быть Богом и постигшего в роковую минуту, что он – не Бог, это ведь не только история конкретного лица, японского императора Хирохито, это метаистория. А именно метаисторию и расследует Сокуров, последовательно осуществляя свою тетралогию.

Власть не от Бога – таково убеждение режиссёра. Власть людей над людьми даётся людьми. Когда обладатель бренного смертного тела покушается на обладание историей, пространствами, массами во зло людям, его гордыня и мнимое избранничество будут наказаны, в том числе и отчуждением от собственного тела.

Но Императору в сокуровской метаистории словно бы вышла… поблажка, что ли. Наказанию тут некуда падать: невозможно казнить иероглиф. Феноменальное отчуждение героя от времени, от судьбы и событий делают его словно бы неуязвимым. Но и не только поэтому для него нет казни.

Индивидуальность Императора существует – под толщей мифологизированного сознания есть ручеек его собственных мыслей и чувств. В нём ни страха, ни отчаяния, но живо чувствуются растерянность перед неведомым и огромная усталость. Так устают великие актёры, надорвавшиеся от слишком усердного исполнении большой сложной роли. Бомбардировку Токио он представляет как феерическую картинку из японской сказки, где гигантские рыбы носятся, роняя детёнышей, над полыхающей огнями водой. Но в альбоме с фотографиями семьи припрятано заветное – снимки знаменитых голливудских актёров. Император разглядывает их, дивясь: чем-то притягательна для него эта чужая, американская сказка. В которую ему предстоит попасть.