Антон Буслов - Между жизнью и смертью. Рассказ человека, который сумел противостоять болезни Страница 36

Закончился второй курс высокотоксичной химиотерапии IVAC. И теперь параметры моей крови выписывают знакомые пируэты. Нет тромбоцитов: упаду – не встану. Нет лейкоцитов: простужусь – не вылечусь. Нет гемоглобина: задыхаюсь на уровне клеток. Параллельно с этим началась лучевая терапия: это абсолютно пыточная история. Даже рассказывать о ней не хочу, не дай бог кому-нибудь с этим столкнуться. Одно радует: при всем этом меня выписали из больницы домой, то есть в мою комнату в Hope Lodge Американской онкологической ассоциации. Сказали, что жизненные параметры опасений не вызывают.

На происходящее приходится смотреть, словно через затемненные очки, скрадывающие четкость очертаний, людей, суждений. Химия ударила по глазам, некоторое время я не различал буквы на экране компьютера, теперь стало чуть лучше. Пройти квартал не могу, но идти легче, чем стоять. Жевать тяжело, улыбаться тоже. Говорить совсем тяжело, проще отвечать жестами. В такой обстановке все, что может сделать человек, это положиться на других, постараться разделить с ними ответственность и трудности. И как раз сейчас тысячи людей помогают мне выбраться из финансового капкана, а любимая жена помогает восстановить кровь, порой чересчур назойливо заботясь о моем питании. В такие моменты возникает огромный соблазн расслабиться, но именно ему поддаваться не стоит.

Поэтому день за днем я контролирую цифры счетов с педантичностью, с которой проверяю показатели телец в общем анализе крови. Забота, как и потребность в заботе, не должна становиться зависимостью. Некоторые спрашивают: как в таком состоянии можно вести дела? Ну что тут ответить? Наверное, только то, что управление лечением рака не столь уж сложный процесс по сравнению с управлением космическим аппаратом для изучения Солнца, работающим на орбите Земли. И тут, и там кувалдой и ломом ничего не исправить. Поэтому я просто делаю проверку всех параметров и вывожу в графе “итоги”: 99 процентов необходимой суммы собраны. Спасибо всем и каждому! Вывожу в графе “гемоглобин” 7,8 единицы при минимальной норме для женщин 12,3 единицы. Цифры придают нужную в этом деле четкость – сразу понятно, чего не хватает и как поступить.

Сегодня у меня первый день без больницы и пять встреч за один день. Три – с разными врачами. Еще одна – запись на местном телевидении. Пятую можно признать делом для души. Наградой за все будут кровать в моей комнате в Норе Lodge и пожелание спокойной ночи от любимой вместо мерного храпа инфузоматора, дозирующего лекарство в вену.

14 октября 2013 года[22]

Мысли, как блохи. Ловлю, если поймаю

Иногда, пока что-то делаешь, возникают краткие мысли. Их ловишь, как блох, а меньше не становится. Тогда начинаешь их записывать.

Чем отличается лучевая терапия в России от США? Тем, что у нас метки для позиционирования системы лазерного приведения аппарата радиационной терапии рисуют зеленкой и фукорцином, а у них наносят точку – татуировку. Точнее, семь точек на теле, которые не смываются.

Капельницы отличаются узлами соединения. В США они закручиваются и имеют резьбу, зато не разваливаются, как наши, которые вставляются и держатся на силе трения. Сборка американской капельницы занимает времени на 20 процентов больше, чем нашей, но она не ломается от громкого кашля.

Уколы в попу в США не практикуют. Совсем. Я прохожу здесь лечение девять месяцев и ни одного укола внутримышечно не получил. Подкожно – да. Внутривенно – в изобилии. И ничего внутримышечно. Анальгин запрещен к применению, тем более среди гематологических больных. А меня в России пытались им обезболивать и снижать температуру.

В Нью-Йорке три системы такси. Кроме желтого, есть зеленое и черное. Никогда бы не узнал этого, если бы однажды не обессилел настолько, что не смог ехать на метро. До этого всегда ездил только на метро. Человек тратит силы на все. Трудно говорить. Иногда на то, чтобы просто говорить, сил надо зачастую больше, чем на то, чтобы шагать по прямой. Поэтому иногда проще отвечать жестами. Стоять сложнее, чем идти. Есть тоже очень накладно – после пищу надо переваривать лежа, отдыхая в этот момент. Улыбка в некоторые моменты – тяжелое упражнение.

Английский требует работы мозга, но если у мозга нет энергии, а показатели крови низкие, то перестаешь понимать английский и говорить с врачами, хотя именно в это самое время очень важно с ними говорить. Вот ведь парадокс. Они не понимают тебя, ты – их, в результате некому заняться мелочью – выведением тебя из критического для жизни состояния, в которое завела химиотерапия.

В больницах не бывает нормальной температуры, всегда надо носить с собой свитер. Вообще, свитер нужен в любой поездке. Мой научный руководитель брал его даже в Индию. Оказалось, что в научном центре в Мумбай кондиционеры работали так активно, что без свитера можно было простыть за пару минут. Такая же петрушка – в американском транспорте и в больницах.

16 октября 2013 года

Откровения “кегли”

Привет, меня зовут Антон, мне 29 лет, и я – “кегля”. Я – тот пешеход, который нарушает правила перехода улиц в Москве. Я расскажу вам о своей жизни и о том, что толкает нас – “кеглей” – выскакивать на дорогу перед вашей машиной. Я писал в Живом Журнале о том, чем отличается борьба за безопасность дорожного движения от изображения заботы о безопасности дорожного движения. Потом мой друг Максим Кац написал, как увеличение скорости автомобилей в городе приводит к массовой гибели людей в дорожно-транспортных происшествиях. Но у нас в комментариях стандартным стал ответ автомобилистов: “Какой смысл штрафовать нас за скорость, если пешеходы переходят улицу, где им в голову ударит?” Да еще у них проскакивало: “А когда же начнут штрафовать пешеходов?” Признаться, я раньше думал, что этот вопрос задают сволочные люди, у которых напрочь атрофировалась совесть. Но пересилил себя, разобрался и понял: многие правда не понимают, почему пешеходы в России переходят дорогу где попало. Что же именно толкает “кегли” под колеса машин?

Начну с себя. Года два назад в метро я всегда ходил по эскалатору пешком – и вниз, и вверх. Даже на станции “Тимирязевская” начинал подъем снизу и доходил до верха эскалатора. Тогда это было развлечением и тренировкой. Теперь у меня нашли рак, начали лечить, и мне бывает тяжело подняться на три ступеньки в автобус. Для меня эти три ступеньки в автобус после курса химиотерапии как для здорового человека с тяжелой сумкой подъем на пятый этаж по лестнице. Понятно, рак – достаточно редкая штука. И было бы странно принимать его всерьез, планируя город.

Это как с инвалидами-колясочниками. Много вы их видели в Москве? Каждый, наверное, удивлялся: если их в городе единицы, зачем ради них покупать низкопольные автобусы и делать пандусы? У меня сестра – инвалид-колясочник, и я знаю, что сводить ее в кино – целая эпопея. Нужно заказать специальное такси, спустить коляску со второго этажа (для этого брат сделал направляющие рельсы на ступеньках и вбил кронштейны для лебедки в стены подъезда). В Воронеже, где она живет, всего один кинотеатр, где есть возможность завезти ее в зал. Проехать ни по одной улице она не сможет – слишком крутые уклоны, много бордюров, ни один подземный или надземный переход не оборудован лифтом. Я ни разу не видел других инвалидов, кроме моей сестры, на улицах родного города. И долгое время думал, что их, наверное, очень мало.

Вопрос, сколько же у нас инвалидов, заинтересовал меня не сразу. При этом я изредка ездил за границу – в Польшу, Чехию. И удивлялся тому, что там на улицах много инвалидов. Потом сестра съездила в Японию и, вернувшись, сказала: “Знаешь, я там могла бы жить самостоятельно. Там везде можно передвигаться в коляске”. Потом мы с ней гуляли по Женеве: я возил Настю по улицам, мы ездили в автобусе, поезде, осматривали центр, окраины, сельскую местность. Мы жили в дешевых гостиницах. Не знаю, как в Японии, а во Франции и Швейцарии она тоже могла бы жить. Как все. Ходить в кафешки, по магазинам, в кино, гулять по улице, ездить в троллейбусе. Делать самые обычные вещи. Жить. И там – не в России – так живет множество людей. За время поездок по Европе я видел больше инвалидов на улицах, чем за всю жизнь в России. А кстати, инвалидов-колясочников в Москве порядка 150 тысяч, и большинство из них никогда не покидают стен своей квартиры. Но причем тут “кегли”?

Когда я попал в Нью-Йорк, то подумал, что это – город доходяг. Тут все тротуары оборудованы так, чтобы на них можно было передвигаться в коляске. На Манхэттене, в Бронксе и Бруклине я встречал кучу инвалидов и в обычных колясках, и в электрических – с пультом управления. Но я хочу сказать не только о них. Ано тех, кто пользуется созданными для инвалидов условиями. Здесь миллионы бабулек опираются на специальные тележки, которые толкают перед собой. Тележка на колесиках, на ней сделано креслице. Когда бабулька устает, она садится и отдыхает. Потом встает и толкает тележку дальше по ровным, очищенным от снега тротуарам, на которых везде есть скаты и нет бордюров на переходах. А потом заметил, что тут еще полно мамочек с колясками. В Москве их увидишь только в сквере, во дворе, на детской площадке. А тут они по магазинам на Манхэттене шарятся, в метро ездят, умудряются на Таймс-сквер гулять! Здесь не так много детских площадок, зато молодые мамаши бойко катаются по тротуарам со скатами, могут занять все места в низкопольном автобусе… Тут я вспомнил и о самом себе – парне 29 лет, который с трудом поднимается по лестницам и очень ценит эскалаторы и лифты. А ведь, на первый взгляд, ничем не отличается от здоровых. Тогда я попытался узнать: а скольким людям тяжело спускаться, подниматься и просто ходить?