Всеволод Кочетов - Собрание сочинений в шести томах. Том 6 Страница 38

— Послушайте, неужели вы хотите остаться у немцев?! — Я почти закричал от удивления. — Где бы мы ни были с моим другом, с кем бы ни встретились в полосе боев — всюду люди бегут от немца. Фашизм — это же…

— Не объясняйте мне, что такое фашизм. Я прекрасно и сам знаю. Но я служил одному царю, служил второму (вашему). Пусть будет и третий, чужой. Лишь бы на старости лет не покидать родное гнездо. Куда мне идти и зачем? Я тут живу полвека. Сначала, до революции, это была моя дача. А после революции — дом. Род-пой, обжитой дом, в котором и умру, надеюсь. В этом-то немцы, даже и фашисты, мне помешать не смогут.

Да, он был из другого, очень другого мира. То, что мы делали двадцать четыре долгих года, все, что было для меня, для нас кровным, родным, он изо дня в день рассматривал со стороны. Он не мешал, пет, но и не помогал. Для него все это не свое.

— Вы, наверно, бог знает что думаете сейчас обо мне, — сказал он, как-то ощутив направление моих мыслей. — Напрасно. Я же вам сказал: никогда не бежал от Советской власти, по мешал ей, сотрудничал с нею.

— А почему не бежали?

— А потому, что ни царская власть, ни Временное правительство мне не нравились. Царь вел Россию к гибели, это видело все передовое российское общество. Обыватель, ничтожный человечишка во главе государства — это страшно. И Керенский вел нас в яму. Тоже ничтожная, опереточная личность. «Я, я, я!..» А «я» — это последняя буква в алфавите. То, что стал делать товарищ Ленин, мне было интересно. Мы здорово поцапались из-за Ленина с моим братом. Брат был офицер-боевик, из савинковцев. Не монархист, нет. Из эсеров, говорю. Он, кстати, множество людей переправил за границу, в том числе, знаете, баронессу Врангель, мамашу «черного барона». Видел я эту даму у брата на загородной конспиративной квартире перед вывозом в Финляндию. Ее сынок командовал тогда белыми войсками в Крыму, а она, оказывается, служила совслужащей в Аничковом дворце, где был в ту пору так называемый Музей города. Зарплату, паек от Советской власти получала. Марией Дмитриевной, не соврать бы, ее звали. Ну, конечно, я ее видел уже не той гранд-дамой, какой была она когда-то. Этакая стала тетка в веревочных туфлях и в заштопанном салопчике. Ну, бог с ней. Так с братом с моим мы крепко поцапались. Дескать, легко большевики головы людям рубят. А я ему о другом. О том, что большущую ответственность они на себя приняли. Без уничтожения противников им но обойтись. Представь себе, говорю ему, если бы после Февраля да после Октября вновь бы царская власть сумела захватить Россию в свои руки, представь, сколько голов было бы срублено, дабы привести народ к умиротворению. В десятки, в сотни раз больше. Такая стихиища раскачалась — успокой ее, возьми в руки. Ну он, понятно, свое. Я свое. Мне интересно было, что получится. Страшно, но привлекательно. Вот и не бежал от Советской власти, служил ей честно. А теперь… Теперь я старый. Служба моя никому не нужна.

Рядом трахнуло с невероятным треском. Пылью затянуло халупу, в которой мы находились.

Старик сказал:

— Вы правы: не просто это — встретиться с фашистами. Но что поделаешь! Стар я бегать. Да и убежишь ли от них? На всякий случай достал из тайника… — Он вытащил из кармана брюк старый наган. — С революции храню. В случае чего пущу себе пулю в лоб. У меня будущего нет — терять нечего. Хотя жить хочется: любопытствующий я человек.

— Слушайте, — сказал я, тревожась за этого старого чудака, — давайте мы вас отвезем в Ленинград, где-нибудь там устроим. Даже и не в фашистские времена старые русские эмигранты хлебали горя по заграницам, а теперь-то…

— Нет, нет, — сказал он, — нет. Не могу оставить свое пепелище. Жена здесь похоронена, дочь. Нет. Не сердитесь. Желаю вам поправиться. С сердцем шутить нельзя.

Он ушел через кухню. Мне было и жаль его, и было еще другое какое-то чувство. Он не был таким первым для меня собеседником в моей жизни. Лет двенадцать назад, когда я работал на заводе, у нас на стапелях подсобным рабочим крутился бывший полковник бывшей царской армии. Он «перековывался» в труде. Он нес на Советскую власть такое, что рабочие его несколько раз крепко колачивали. Он сколько-то лет отсидел в лагере, и поэтому главные его рассказы были о той, лагерной жизни. Получалось у него так, будто бы сидели там люди исключительно благородные, вроде него, и все до одного зазря. Какой же он сам был благородный, мы узнали в тот день, когда при выходе с завода его изловили с краденым слесарным инструментом под спецовкой.

Словом, расстроил меня остаток прошлого. Наши что-то не едут, хотя уже и день к концу. Оставил записку, встал и пошел в райком к Данилину, рассказал ему о разговоре со стариком, о том, что тот решил остаться у немцев.

— Знаешь, — ответил Данилин, — полгорода у них останутся. А что делать?

В самом деле: а какой выход? Тысячи, многие тысячи, миллионы уходят перед наступающим врагом. По разве могут уйти все бесчисленные миллионы?

Во дворе райкома жгли бумаги, черные хлопья летели через сады. Данилин сказал:

— По Ленинграду уже бьют из орудий. Четвертого числа дали несколько выстрелов по заводу «Большевик». По осколкам установлено, что из «Берты» в двести сорок миллиметров. Где-то в районе Тосно стоит.

Четвертого? Значит, позавчера, когда мы только что выехали из Ленинграда. Из района Тосно? Значит, немец обтек Слуцк и Федоровку, не пошел путями Юденича — прокрался к дороге Ленинград — Москва из района Чудова и Любани. Вот как ему пришлось петлять, встретив стойкое сопротивление под Лугой.

— Точно, точно, — подтвердил Данилин, — Немцы ужо несколько дней как в Красном Бору. От Любани зашли. Заняли, подлецы, отличную позицию на высотах перед Колпином. Рвутся к Ижорскому заводу. Бон идут жуткие. Рабочие отряды там отпор дают.

Тем временем, прочитав мою записку, к райкому подъехали Михалев и Еремин.

— Что же ты удрал? А мы тебе ландышевых капель раздобыли. Чертовски трудно было. В медсанбатах только смеялись: вам, может быть, еще и валерьяночки?

Мы вновь отправились в район боев. Нам снова хотелось в полк к Ермакову. Но переправу и на этот раз бомбили. Оставив машину в кустах, мы пошли канавой в обход деревни, дымно горящей у переправы.

Вдруг слышим истошнейший крик:

— Снайпер, огонь!

Что такое? Мы остановились. Из кустов впереди нас, из этой же самой канавы, навстречу нам поднялся красноармеец с винтовкой СВ, на которой была установлена труба с оптическим прицелом.

— Назад! — закричал он. — Стрелять буду.

— А что случилось? — спросили мы. — Почему такая острая необходимость палить прицельным огнем по корреспондентам «Ленинградской правды»?

Получилась заминка. Из-за спины красноармейца из-под кустов вылез капитан, лицо у которого было чрезвычайно озабоченное.

— Ложитесь немедленно! — крикнул он. — Демаскируете КП. Немедленно!

Мы присели, вроде собрались плясать гопака, и так, на полусогнутых, пошли туда, в эти таинственные кусточки, к снайперу и его капитану.

Устремив через бровку в сторону горящей деревни и переправы свои бинокли, в канаве лежали подполковник и майор. Рядом с ними расположились два связиста с телефонными аппаратами и катушками.

Подполковник и майор взглянули на нас до крайности свирепо.

— Какие вам корреспонденции! — сказал нервно майор. — Вот-вот немцы в атаку пойдут.

Выяснилось, что это штаб, все командование стрелкового полка, номер которого нам назвать отказались. Лишь пятнадцать минут назад они перебрались в канаву из той пылающей деревни, где их разбомбили, а по дороге сюда еще и поливали из пулеметов с воздуха. Они еще не отошли от пережитых волнений. Главное же их волнение вызывалось тем, что этот штаб утерял связь с батальонами. Ни командир полка — подполковник, ни начальник штаба — майор не ведали, где сейчас их войска. Они были растерянны до неприличия.

С месяц назад в деревне Яблоницы мы видели, что такое красноармейская масса, оставшаяся без командиров. Это было ужасно. Но вот командование полка, оставшееся без красноармейской массы, — это не менее, а, пожалуй, еще ужасней. Полк — это все вместе, это единый, крепкий, способный на осмысленные, объединенные действия организм — бойцы и командиры. По отдельности и те и другие — ничто. Россыпь.

Было не очень приятно наблюдать со стороны за перепуганными, растерявшимися военными. Они и их поведение были так не похожи на все, что довелось нам увидеть за время пребывания на фронте. Стало тоскливо и хмуро на сердце.

Мы тоже принялись смотреть, правда, невооруженным глазом, туда, вперед. И в этот трагический момент снова капитан, оставшийся на нашем фланге, заорал: «Снайпер, огонь!» Он кричал так в основном с той целью, чтобы напустить на кого-то страху и в то же время подбодрить себя, а совсем не для того, чтобы красноармеец с оптикой тотчас принялся всаживать пули в первого появившегося на меридиане канавы.