Евгений Вышенков - Крыша. Устная история рэкета Страница 4

В Инженерном замке работало тысячи две человек, там же было штук пять этих НИИ. Ругали советскую власть в курилке, при этом жили плохо. Получали по 110 рублей. Ну хватало на вино, на сырок на плавленый. И на ругание советской власти...

Вся эта штудия заканчивалась в 6 часов вечера. В половине шестого все барышни начинали краситься, сумочки собирать. Как известно, из Инженерного замка был только один выход. Когда звенел звонок на весь замок, а все уже стояли на низком старте, там начиналась дикая давка. Потому что если ты, не дай бог, задержался на работе до 5 минут седьмого, то ты уже все — пропал. Так народ работу любил.

Я понял, что я так больше не могу. И я сознательно пошел работать на завод зарабатывать деньги. На заводе платили больше, были всякие премии, прогрессивки, ну и было что стырить. Сейчас забыли одну штуку — был целый ряд вещей, которые принципиально в советских магазинах не продавались. Вот нельзя было купить шуруп или болт с гайкой. То есть изначально предполагалось, что люди это приберут себе. Если у человека дома есть гвоздь, то он или упер его с завода, или ему принес его друг, который работает на заводе. Потом появился такой термин, «несуны», которые вот с завода несут, и пословица появилась: «Тащи с завода каждый гвоздь, ты здесь хозяин, а не гость». У меня был начальник цеха, он так рассуждал: «Вот так бывает, воры, домушники, там, скокари. А я вор промышленный». Он каждый день уходил с завода с портфелем и должен был что-нибудь унести. Как-то я захожу к нему в кабинет, говорю: «Толя, пойдем». Ну в рюмочную пора уже, смена закончилась. Он говорит: «Суеверие — не могу, портфель пустой». Заметался по кабинету, сорвал грязные занавески, запихал в портфель и пошел. Говорю: «Толя, зачем тебе они?» Он: «Ну хоть на тряпки, не могу так идти».

Я имел отношение к организованной преступности, работал с «пермскими» (старшим был Ткач), прозвище Блондин.

Я родился и вырос на Ульянке. Где играли в хоккей в клубе «Прометей». А в школьном театре я исполнял Буратино. Жил как все. Цена сытого желудка — 20 копеек. А вообще на неделю родичи давали рупь. Школа 240, Кировский район. Советский Союз. Но уже 1979 год.

В 12—13 лет поперла из меня инициатива. В кустах возле дома поставили с пацанами скамейку, провода из подвала протянули для колонок, купили бутылочку лимонада «Буратино». Вот тебе и бар. А с бобин орали Битлы.

Но как-то нас погнали в Новую Ладогу на экскурсию, где музей паровозов. С родителей собрали по 2,70. Наша компания соскочила с поезда на Сортировке, где Софийская, и ушла в побег. Жгли костер и кидали туда фальшвеера. Практически бунт. Хотя нет, революция, ведь мы в черных бушлатах, которые выдавали нам на УПК — учебно-производственном комбинате.

И подошел к нам мужик со смыслом: «Не хотите ли заработать? Разгружать груши. Плачу по пятерке». Согласились. Пристрастились. Порой на 29-й троллейбус — и на разгрузку. Давали по трешке. Накопил. И в воскресенье как-то мы выбрались на Ульян-ку, на барахолку. С пацанами пришли посмотреть. У меня 43 рубля — сумма сумасшедшая. Распихана везде, от носок до рубашки. Ведь я помнил, как мама папу в командировку собирает.

Шел апрельский снежок, это был День космонавтики. Кто джинсы продавал по 100 рублей, кто что. Первый раз увидел кроссовки «Найк» с «соплей» за 150. Покрутил в руках бережно.

Рядом стоит дядька лысоватый, как Ленин. У него «Мальборо», «Филип Моррис». В глазах замелькало. Пачка — рубль пятьдесят, и она пластиковая, мультифильтр. Скинулись по 50 копеек.

А на УПК в школе выдавали тельники. Мы ж в шестом классе. Мы в бушлатах, шапках-пипах. Мы их называли «Поларис», как американские ракеты. Их моя мама шила, а говорила, что они из Венгрии.

Вот он и обратил внимание — мы как на подбор, как из детдома.

— А бушлатов нет? — Засуетился. Вроде не хотели меняться. Нехорошо стало. Не по-советски. Аж подташнивало.

— Я чинчину,— и показал доллары. Я парень рабочий — сам за себя могу платить. Я подсчитал — на рубль полтора доллара. Оказалось больше. Доллар — три рубля. И купил 10 баксов. Почти на все1 Тридцати рублей не стало.

Я их носил по школе. Ах как я их носил по школе! Такое чувство, что Дед Мороз живой. В подъезде скурил «Филип Моррис», а в кармане лежали баксы. Беседы были светские, бурные, деловые.

Дома я хранил баксы под батареей. Выломал паркетину и там спрятал. Вынимал как фокус-покус. Даже утюгом гладил на подносе материнском.

К первому мая все рухнуло. Наш физрук, грузин, Владимир Владимирович меня застукал с американским червонцем в раздевалке. Да, я осмелел. Меня понесло, всем начал показывать. Он крепко меня за руку — и к себе. Баксы в стол и спрашивает: «Ну что? Новый кювирок?»

Он пришел к нам домой вечером. Я в ванну залез и в воде часа два морозился. Спертое дыхание. Как будто тебя нет. Лопаешься. Все же вышел. Он пьет чай. По телику Политбюро про надои. Мама как простыня, как будто похоронка пришла. Он: разрешите откланяться — и ушел. Первая мысль — сдал. Все поплыло. Сестра старше. Сестра покрутила у виска. И тут же: «Я ни при чем». Хотя ведь знала. Женская логика. Шепчет: «Если сознаешься один — будет проще».

Если физрук раньше был милиционером, то сосед над нами был прокурором Всеволожского района. Хороший такой, вечно пьяный. К девяти вечера у нас на кухне сидела его жена — тетя Тамара и он сам с хлебной водкой, которую он гнал лично.

В доме запахло сигаретами. Маме скорую вызвали. Врачи приехали, накололи. Заблестели ампулы на блюдечке. Мама все причитала, тыкаясь в прокурора: «Толик, а что же будет?»

— Вера, надо идти,— отвечал он матери. Куда, я не понимал.

В десять приехал отец. Я с лестницы слышал, что со мной будет. Так как он поговорил уже с Толиком, который его встречал возле парадной. Мама повисла на руках: «Вася, не трогай — ему подкинули!» Отец начал с прихожей. В коридоре захрустели лыжи. Сестра разложила физику и стала учить. Я зажался между стенкой и шкафом. Бегать негде — 37 квадратов.

— Выходи, предатель! — орал батя. Квартира стала теснее.

На кухне начался семейный самосуд.

— Где взял?! — Затрещины. Дошло до удлинителя по ногам.

— Нашел!

— При каких обстоятельствах?!

Друзей не сдал. За Ульянку сказал, за «трубу». Заговорили о нашем местном 88-м отделе милиции. О статье УК 88 не вспоминали. Боялись, очевидно. Обнял маму. Опять в глазах затуманилось — сухари, мать, свитер с оленями. Но теперь у всех.

— Он малолетка, сидеть мне, за измену Родине,— отрезал отец, как в последний путь.

Но папе подливали хлебной. Дунувший, он подобрел.

Мать: «Давай в туалете утопим». А десять баксов на столе лежат. В руки их никто не берет.

— Пропитаны спецсоставом,— экспертно заявил прокурор.

А рядом селедочка.

— Родину любишь?

— Да.

— Ешь их, а с ВВ мы решим.

Отец даже из бара пачку сигарет «БТ» достал. Все-таки в Совтрансав-то шоферил.

Я начал есть. Не слаще конфет и советской жизни. Кусал и съел. Бумага колючая.

— Вот так, сынок, будет с империализмом,— человечно так предрек папа.

К часу ночи меня отправили спать. Я заснул, потому что устал. А через год началась Олимпиада. Это было начало конца. На улицах замелькали модницы с целлофановыми пакетами «Мальборо», в которые вкладывали авоськи, а пакет носили как оболочку. И так же гладили эти пакеты вечерами, как я баксы.

Часть вторая. ЦЕНТРОВОЙ

Определение Гоголя, назвавшего Невский проспект «всеобщей коммуникацией» Петербурга, и во времена Брежнева оставалось актуальным. Город спланирован так, что у главного проспекта нет ни конкурентов, ни дублеров. Миновать его, добираясь с одного конца мегаполиса на другой, практически невозможно.

На Невском располагались лучшие гостиницы, универмаги и гастрономы, рестораны и кафе. По нашему времени, все это довольно скудно, но в Ленинграде середины 70-х ничего ярче быть просто не могло. С утра до позднего вечера по Невскому ходили толпы людей.

Это был не только проспект, но и своеобразная социальнотопографическая зона свободы. По-настоящему вольготно здесь себя чувствовали не случайные прохожие, а аборигены, те, кто сами себя называли центровыми,— фарцовщики, спекулянты, жулики всех мастей, директоры магазинов.

Они носили необычную одежду, общались с иностранцами, скупали и продавали валюту, спекулировали дефицитными товарами, обманывали горожан, приезжих провинциалов и интуристов десятками способов.

Фактически центровые так же, как и диссиденты из «Сайгона», невольно подрывали идеологические основы Советского государства. У дельцов с Невского всегда можно было втридорога приобрести джинсы и сигареты «Мальборо» — символы буржуазного благополучия. Да и сам образ жизни центрового резко противоречил моральному кодексу строителя коммунизма. Он делал вид, что где-то работает, а на самом деле не намеревался держать в руках ничего тяжелее бумажника. Он не мог внимательно пересчитывать деньги — сгребал их привычным жестом и расплачивался с некоторым пренебрежением. В его топографии не было места галереям Русского музея, для него существовали другие точки отсчета — рестораны «Кавказский», «Нева», «Баку» и самая главная — «Гостиный Двор», одна из линий которого в то время называлась Галерой.