Бембер Гаскойн - Великие Моголы. Потомки Чингисхана и Тамерлана Страница 4

На самом деле чувство Бабура было обращено на иной объект. В более зрелые годы он строго осуждал гомосексуальные отношения в среде своих приближенных, но его первой – неразделенной – любовью был юноша из торговой лавки в лагере, и Бабур описывает это почти с той же утонченностью самоанализа, как Пруст. Он бродил при луне по садам, с непокрытой головой и босыми ногами, мечтая и сочиняя стихи, но при встрече со своей любовью, когда он, к примеру, в компании друзей сворачивал за угол и сталкивался с юношей лицом к лицу, впадал в смущение и не смел взглянуть на него. В тех редких случаях, когда юношу посылали за чем-то к нему, положение складывалось совсем скверное: «В своей радости и возбуждении я не в силах был поблагодарить его за приход ко мне, и разве мог я упрекнуть его за то, что он уходит?» В своем дневнике Бабур подчеркивал намерение «придерживаться правды в любом случае и описывать события такими, как они происходили». И думается, он был верен своему идеалу.

К февралю 1500 года, спустя два года после того, как Бабур покинул Самарканд, он отобрал у своего брата такое количество земель Ферганы, что Джахангир пожелал заключить договор. Каждый из царевичей получал власть над половиной Ферганы, но они должны были объединить свои силы, чтобы вернуть Самарканд; как только Бабур вновь утвердит свои права на Самарканд, Фергана переходит целиком к Джахангиру. Таким образом, честь и честолюбие стали побудительными стимулами к объединению в борьбе за возвращение Самарканда. В течение столетия город много раз переходил из рук в руки, но всегда от одного Тимурида к другому. Теперь же, в том самом 1500 году, он был захвачен опасным выскочкой, чужаком, вторгшимся в гнездо Тимуридов. Его имя Шейбани-хан, и этот человек в последующие десять лет станет оказывать все возрастающее воздействие на мир Бабура. Он начинал жизнь почти так же, как Бабур, в качестве ничтожного отпрыска знатного рода, превратившегося в искателя приключений на землях к северу от Трансоксианы среди монголов и тюркских племен, известных под названием узбеков, но его собственный агрессивный дух в сочетании со свирепостью его соплеменников оказывал мощный напор на соседей, и занимаемые им земли неуклонно расширялись к югу.

Бабур рассчитывал, что жители Самарканда не слишком восторженно относятся к своим новым и неумным хозяевам и что, если он войдет в город, население его поддержит. И что самое удивительное, один из его внезапных ночных бросков увенчался успехом. Шейбани-хан расположился лагерем у стен города в одном из садов, не ожидая молниеносного удара, и под покровом темноты семьдесят или восемьдесят воинов Бабура сумели приставить лестницы к городской стене напротив так называемой Пещеры Влюбленных и поднялись по ним незамеченными. Они поспешили к Бирюзовым воротам, убили стражей, топором разбили замок и отворили ворота Бабуру и остальным воинам, которых было менее двухсот. Жители города еще спали. Немногие торговцы на базаре высунули головы из дверей своих лавок, узнали Бабура и знаками дали ему понять, что молятся за него. Бабур направился прямиком к медресе Улугбека в центре города и расположил на крыше свою ставку. Сюда и поспешили влиятельные горожане выразить свое уважение, мудро признав одновременно и настоящего царевича-Тимурида и fait accompli.[7] Тем временем воины Бабура и городская чернь, объединив усилия, учинили резню узбеков на улицах, рассчитавшись таким образом примерно с пятью сотнями недругов. Когда весть о нежданной беде достигла лагеря Шейбани-хана, город был уже крепко-накрепко закрыт для него.

Всю зиму 1500 года Бабур находился в полной безопасности в Самарканде, но весной Шейбани-хан вернулся и осадил город. Бабур снова установил на крыше медресе свои палатки и с этой выигрышной позиции руководил военными действиями. Он сообщает, что успешно поражал отсюда цель из арбалета, когда кучка узбеков просочилась в город и попыталась овладеть его ставкой. Однако Шейбани-хан прежде всего был заинтересован в том, чтобы уморить гарнизон голодом. Люди Бабура вскоре были вынуждены питаться мясом ослов и особо запретных для мусульман собак, а лошадей пришлось перевести на диету из листьев вяза и мелко нарубленной и размоченной древесины. Все больше и больше солдат и военачальников, опять-таки включая доверенных друзей Бабура, как обнаруживалось по утрам, успевало за ночь группками по два, по три человека перемахнуть через оборонительные валы и исчезнуть. В конце концов Бабур был вынужден заключить с Шейбани-ханом «нечто вроде перемирия», по условиям которого отдавал свою старшую сестру Ханзаду в жены Узбеку, как нередко именовали воинственного хана. И однажды около полуночи Бабур со своей матерью и приверженцами ускользнули из города.

Дважды завоевавшему Самарканд Бабуру было всего восемнадцать лет. На этот раз удача, кажется, окончательно отвернулась от него. Он отправился навестить кое-кого из своей родни, в частности своих дядей-монголов, обитающих к северу от Ташкента, и родственники привечали его – если он не выказывал желания и не обладал возможностью согнать их с насиженных мест. Но Бабур не терпел униженного положения обедневшего гостя. При помощи дядей он снова овладел некоторой частью Ферганы, но очень скоро был лишен достигнутого под напором превосходящих сил Шейбани-хана. К 1504 году Узбек прочно обосновался в Фергане и продолжал удерживать Самарканд, а Бабур, отступая перед ним, чувствовал себя более одиноким и беспомощным, чем когда-либо. Число его сторонников упало до двух или трех сотен. В прошлом он добивался определенных успехов и с меньшим количеством людей, однако, к его великому унижению, теперь почти все они были пешими, носили крестьянскую одежду и были вооружены только палками. На весь отряд приходилось всего два шатра. Собственный шатер Бабура все еще мог служить достаточной защитой от непогоды, но он уступил его своей матери. Сам он пользовался открытым войлочным навесом, под которым мог вершить суд. «Мне приходило в голову, – писал он позднее, – что я никому бы не посоветовал бродить с горы на гору бездомным и бесприютным».

Однако число его приверженцев снова росло, постепенно и почти постоянно, – даровитого царевича чистой тимуридской крови, хоть и вынужденного зимовать в обществе козьих пастухов, рано или поздно отыскивали недовольные своей участью воины, жаждущие чего-то нового, с чем можно было связать свои надежды. Бабур был более популярным вождем, чем большинство других, потому что он давно уже открыл – и отмечал это в своем дневнике, – что в этом мире непостоянной верности стойкая слава справедливости и честности стоит куда больше непрерывного обучения террору и жестокости. Но даже при том, что в результате естественного процесса силы его вновь возросли, Бабур оказался достаточно мудрым, чтобы больше не вступать в борьбу с Шейбани. Было ясно, что настало для него время искать удачу где-то еще.

По прихоти судьбы Кабул в то время был, так сказать, вакантен. Расположенный в трех сотнях миль от Ферганы, за тяжелыми горными проходами Гиндукуша, он всегда казался далеким уделом. До 1501 года им управлял один из дядей Бабура, но во время смуты, начавшейся, когда он умер, оставив в качестве единственного наследника маленького сына, некий не имеющий отношения к Тимуридам правитель из Кандагара вступил в город. Кабул имел не только то преимущество, что находился далеко от владений Шейбани, он к тому же был отделен от них горами, и Бабур, возмущенный тем, что еще одно законное владение Тимуридов досталось чужаку, мог предъявить на него твердо обоснованное право – настолько обоснованное, что, когда он, вкупе с теми силами, какие собрал по мере продвижения к югу в 1504 году, выступил в поход, узурпатор ретировался из города при одной лишь видимости сопротивления.

Таким образом, наиболее значительный поворот в жизни Бабура оказался одним из самых легких. Кабул оставался его базой до конца дней. Он стоит, окруженный каменистыми горными хребтами, вздымающимися с равнины, словно чешуйчатые спины допотопных динозавров. Ближайший к обнесенному стеной городу горный кряж был укреплен в верхней части, а у подножия его Бабур, к великой своей радости, обнаружил прекрасные сады, хорошо орошаемые источниками и каналом. В садах были отменные фрукты и мед, добрые травы и климат, благотворный для него. Бабур впервые оказался в настоящем многонациональном мире, потому что Кабул, как и расположенный южнее Кандагар, служил важным торговым пунктом на караванных дорогах, связывающих Индию с Персией, Ираком и Турцией на западе, а на севере – через Самарканд – даже с Китаем. В Андижане, самом большом городе его родной Ферганы, все говорили на тюрки;[8] в Кабуле Бабур обнаружил по меньшей мере двенадцать разговорных языков: арабский и персидский пришли сюда с запада, хинди – с востока, тюрки и монгольский – с севера, и было в обращении еще несколько местных наречий. Бабур даже с некоторым благоговением сообщает, что каждый год через Кабул по дороге в Индию проходило не меньше десяти тысяч лошадей и в обратном направлении столько же. То был нескончаемый поток тканей, сахара, пряностей и рабов. Купцы ожидали прибылей в размере не менее четырехсот процентов, и притом, что часть товаров попадала в руки дорожных разбойников, а за безопасный проезд взималась пошлина, цифра эта не была чрезмерной. Округа самого Кабула была отнюдь не богатой и не могла содержать всех воинов Бабура, но он восполнял недостаток регулярными набегами на соседние земли и возвращался порой не менее чем с сотней тысяч угнанных овец.