Сергей Романовский - Наука под гнетом российской истории Страница 42

Уже с конца 20-х – начала 30-х годов выкованные в Коммунистической академии марксистские кадры да окрепшие и вошедшие в образ ученых шариковы из «выдвиженцев» и «ра-бочих – аспирантов» начали невиданную «культурную революцию», а проще говоря, открытую классовую войну на научном фронте. Это было, разумеется, лишь идеологической ширмой. На самом деле, эти ученые – марксисты начали смертельную схватку за свою науку, за то, в чем они были сильны, а вследствие поверхностной образованности искренне полагали, что с помощью диалектического и исторического материализма они быстро раскроют все тайны мироздания: от строения атомного ядра до механизма наследственности.

Науку стали “грубо и с бранью заталкивать в марк- сизм” [376], а тех, кто сопротивлялся, сдавали в ОГПУ и с облегчением вздыхали: еще одним «вредителем» стало меньше.

Все эти порожденцы советской науки, кто явно, а кто стесняясь, стали своеобразным ГПУ научной мысли. От подобного, не совсем почтенного, амплуа им было не отвертеться: не для того рабоче – крестьянская власть учила их, не для того держала на своей шее, чтобы они, захватив командные посты в науке, не очистили ее от буржуазной накипи.

Так мостился экстенсивный путь развития науки. К тому же уже заработали с предельной нагрузкой институты красной профессуры, Коммунистическая академия, аспирантура при Академии наук и прочие кузницы научных кадров. Именно эта, зачатая второпях, советская интеллигенция первого поколения, в массе своей к науке вовсе не способная, стала самым верным, самым преданным и послушным проводником генеральной линии. Шаг влево, шаг вправо от этой линии означал научную смерть.

Для подобной научной интеллигенции 30 – 50-е годы были временем бурного расцвета. Они стали подлинными творцами того научного климата, который более всего их устраивал. За это время они успели наплодить себе подобных и те, не испытывая никаких комплексов, пошли вразнос, они насмерть стояли за «чистоту идеи». По сути это был махровый цинизм, ибо в годы взбесившегося ленинизма на все эти идеи новой научной номенклатуре было глубоко наплевать. Они лишь самозабвенно озвучивали их, оберегая собственное благополучие.

Но самое печальное – в том, что к хору такой интеллигенции во множестве присоединялись люди по-настоящему талантливые, которым, чтобы более или менее сносно работать, надо было соблюдать все сложившиеся правила игры, т.е. участвовать в проработках, занимать активную позицию в проводимых партией кампаниях. В противном случае их ждала участь изгоев. Так прорезалось еще одно свойство советской интеллигенции, которое дало возможность метко окрестить ее как гнилую.

Все ученые в те годы в разной мере были заражены вирусом «государева страха». Все находились в одинаковом положении, ибо все они жили под гнетом истории. Избавиться от него было невозможно, как нельзя избавиться от воздуха, которым дышишь.

Если рассмотреть более подробно сам механизм мутации русской науки, то несложно выделить именно те факторы, которые и предопределили появление мутанта под названием советская наука. Прежде всего, мутация происходила на фоне активного уничтожения старого интеллектуального слоя нации. Физический террор вкупе с активной эмиграцией из страны русской интеллигенции решили главную задачу – уничтожили корпоративный характер интеллигенции и тем самым обеспечили лояльность тех, кто остался. Новую, свою интеллигенцию большевики стали штамповать немедля. Они полагали, что избыточное увеличение численности решит все их проблемы [377]. Поэтому они не скупились на организацию новых научных институтов ни в Академии наук, ни в составе многочисленных Главков и Наркоматов. Параллельно набирал внушительную скорость образовательный процесс в вузах. Туда детей рабочих и крестьян принимали по желанию, без всяких экзаменов. Когда эти два процесса слились воедино, то большевики уже могли быть уверены в том, что интеллектуальный слой нации теперь не просто будет лоялен их власти, но станет преданно и самозабвенно служить ей.

… В 1926 г. академик А.Н. Крылов писал С.Ф. Ольденбургу: “… Мне представляется, что значительная часть «ученых учреждений» Академии не есть результат ее естественного роста, а что они суть болезненные чужеядные наросты на ее теле, и, чем скорее Академия от них избавиться, тем лучше. Мое мнение, что благодаря своим «многочисленным ученым учреждениям» Академия напрасно пыжится и может лопнуть, не выросши в вола, как лягушка в басне” [378].

Действительно, академические институты стали возникать как бы из ничего, по мановению палочки тщеславия.

В 1918 г. созданы институты: Физико – химическо-го анализа, По изучению платины и других благородных металлов; в 1921 г. – Физико – математический, Яфетодологических изыска-ний; в 1922 г. – Радиевый, 1924 г. – Химический; в 1925 г. – Физиологический и Почвенный им. В.В. Докучаева. К 1925 г. в системе Академии наук числилось уже 42 научных учреждения.

Значительное число академических организаций было со-здано на базе Комиссии по изучению естественных производительных сил России (КЕПС), возникшей в Академии по иници-ативе В.И. Вернадского еще в 1915 г.

В апреле – мае 1918 г. в составе КЕПС были образованы: Отдел оптики под руководством профессора (в будущем – академика) Д.С. Рождественского, преобразованный затем в Государственный оптический институт (ГОИ); Отдел каменных строительных материалов во главе с академиком А.Е. Ферсманом, От-дел по редким элементам и радиоактивным веществам во главе с академиком В.И. Вернадским, Отдел исследований Севера во главе с академиком А.П. Карпинским. Во второй половине 1918 г. образованы еще 8 отделов, в частности, Физико – технический во главе с академиком А.Ф. Иоффе, выросший затем в Физико-технический институт.

Однако за рост численности надо было платить. Платой стала полная утрата автономии Академии наук: сначала ее подчинили Главнауке Наркомпроса РСФСР, а с 27 июля 1925 г. сделали щедрый подарок Академии наук к 200-летнему ее юбилею – подчинили непосредственно Совнаркому СССР, намертво прикрепив ее к государственной управляющей машине. Отныне даже академические уставы будут утверждаться на самом «верху»: сначала в Совнаркоме, затем – в ЦК КПСС. Да и кандидатуры на пост президента Академии сначала подбирались в аппарате ЦК, а затем «рекомендовались» Общему собранию Академии для утверждения.

Тоталитарное государство стремилось создать и, конечно, создало тоталитарную академическую науку.

Карпинский и его товарищи по Академии наук, придавая излишнее значение количественному росту академических учреждений, видимо, полагали, что количество неизбежно должно было перерасти в качество. Однако они не учли одно решающее обстоятельство – государственную систему, в которой теперь функционировала Российская Академия наук. Этой же системе была нужна не наука как таковая, а только та ее мизерная часть, которая позволяла системе укрепляться: наращивать военную мощь, поражать мир гигантскими стройками, подводить научный базис под любые начинания большевистских лидеров. Наука в целом уже с середины 20-х годов должна была стать исключительно марксистской. Не только науки гуманитарные, но и естественные “должны были делиться на марксизм без остат- ка” [379].

Однако все эти тенденции стали видны только с определенной временнóй дистанции. Непосредственно в те годы ученые их не замечали. Они, несмотря на крайне тяжелые условия, продолжали трудиться и, надо сказать, добивались впечатляющих результатов. Любопытную оценку психологического климата тех лет дал академик В.И. Вернадский. Вот что он писал И.И. Петрункевичу 10 марта 1923 г.: “… Мне хочется как раз коснуться положения науки в России… Научная работа в России не погибла, а наоборот, развивается… Приходилось и приходится бороться каждый день, каждый шаг. Но в конце концов – пока – здесь идет сейчас огромная творческая работа удачно. В разговорах скажу, как это достигнуто и сколько погибло! Людей погибло” [380].

В другом письме от 21 августа 1924 г. Вернадский сообщает: в Академии наук “… жизнь научная в некоторых областях идет, и, несмотря ни на что получаются крупные результаты, совершенно сравнимые с работой Запада… Почти во всех областях научной мысли русская научная работа не прервалась, даже растет, причем несравнимо большая ее часть совершается в пределах России… Я мрачно смотрю на ближайшее будущее России – и мне кажутся эти искания и достижения непрочными – но они есть… Я уверен, что все решает человеческая личность, а не коллектив, elite страны, а не демос, и в значительной мере ее возрождение зависит от неизвестных нам законов появления больших личностей… В силу свободной мысли я верю как в единственную реальную силу более могущественную, чем мы это думаем в политических наших расчетах… Большая научная работа и сейчас в России возможна в исключительных случаях – она идет у Павлова, у Иоффе и др. в зависимости от талантливости руководителей, и русская научная литература и работы русских ученых и сейчас заметно начинают все больше приобретать значение в текущей мировой научной работе” [381].