Владимир Карпов - Люди долга и отваги. Книга вторая Страница 43

— А мы в жакте все никак понять не могли, откуда у него прыть такая, — кивая на ракетчика, сказал один из конвоиров, средних лет человек, в шляпе. — Как дежурных на крышу назначать, он первый просится: «Давайте меня туда, на верхотуру, я один со всеми зажигалками управлюсь». Ну, иной раз, когда людей не хватало, его одного на крышу посылали, думали: герой у нас дворник, даром что за пятьдесят ему, не боится бомб фашистских. А он, оказывается, сам их приманивал!

Милиционер, пока я отлучался, уже вытащил из разбитой машины на панель шофера и пассажира. Они лежали повернутые окровавленными лицами к луне. Один из них стонал. Возле раненых милиционер поставил ящик с ракетами — такими же, какие были в плетеной кошелке у старика.

— А это что за птица? — спросил Новожилов, вглядываясь в старика, и вдруг, узнав его, сказал участливо: — Да где это тебя покалечило так, Харитонов? Никак бомба?

— Эта птица, товарищ постовой, называется ракетчик, — ответил Панченко, — а яички ее особого сорта, вот они! — и ткнул прикладом в кошелку.

— Да ведь это дворник дома сорок шесть Харитонов!.. — протянул слегка огорошенный милиционер, разглядывая ракеты. — Неужели он…

Милиционер подскочил к старику и, схватив его за шиворот кацавейки, закричал:

— Ах ты, шкура продажная! Да за что же я тебя хвалил всем: дворник, мол, Харитонов у меня образцовый — улица всегда возле его дома чисто выметена и во дворе опрятно! А ты вот, значит, кто на самом-то деле! — И милиционер в сердцах замахнулся, но Панченко остановил его.

— Погоди, друг, — сказал он. — На кой ляд по мелочам размениваться? Уж пускай этот гусь ответит за все сразу.

Следователь военного трибунала, у которого мы с Панченко побывали вскоре, рассказал нам подробно обо всей этой компании, задержанной нами около военного госпиталя. Оказывается, дворник дома номер сорок шесть был агент немецкой разведки и вовсе не Харитонов: настоящая его фамилия до революции была Хаммершмидт, имя — Карл. Имел этот Хаммершмидт в старом Питере собственный дом такого примерно калибра, как и отдельный дом, в котором он служил дворником и с крыши которого пускал ракеты. А мостовую, действительно, он подметал хорошо, со свойственной ему аккуратностью, и прослужил он в дворниках ни больше ни меньше как двенадцать лет.

Но одно, как говорится, другому не мешает. Дворник Харитонов и фабрикант Карл Хаммершмидт отлично уживались в одном человеке.

Остальные двое оказались людьми залетными. Это были молодые шпионы-парашютисты, окончившие шестимесячную школу диверсантов в Магдебурге. Их сбросили около Сестрорецка. Пешком они дошли до Ленинграда и тут заметили на шоссе светленькую эмку. Шофер менял колесо. Они дали ему завернуть все гайки и потом, когда шофер привстал и закурил, ударили его по голове рукояткой пистолета. Уже лежащего, они добили его, забрали все документы, права и сбросили труп с насыпи.

Так вот машина 2-й ленинградской стройконторы несколько дней и находилась в руках у заклятых врагов наших. Один из них умер сразу, другой был ранен легко, и разговорить его не составляло следователю особого труда.

Мне осколок ветрового стекла рассек лоб. Годы прошли с тех пор. Появилась у нас новая, любимая народом, военная специальность — ракетчики, и зловещее в дни войны, это слово приобрело совершенно иной смысл. Но все равно теперь я меченый навсегда: как гляну в зеркало и увижу шрам — невольно вспоминаю, как мы с Панченко в первые месяцы войны ловили вражеских ракетчиков — производили вместе с нашими побратимами из милиции глубокое траление на суше, на улицах родного Ленинграда.

Владимир Дичев

В БЛОКАДНОМ ЛЕНИНГРАДЕ

Петергоф сиял. Июньское солнце щедро заливало аллеи парков. Золотились кудрявые кроны деревьев, мириады разноцветных искр вспыхивали и переливались в хрустальных брызгах взметнувшихся в безоблачную лазурь мощных струй: стройные ряды великолепных фонтанов окаймляли центральную фигуру композиции — могучий Самсон раздирал пасть льва.

— Какая сила и красота, — шепнул жене Сергей Гордеевич. — Сколько ни любуюсь, каждый раз впечатление просто ошеломляющее.

— Да, Петергоф неповторим, — отозвалась Елена Никифоровна. — А сегодня здесь как-то особенно хорошо — и празднично, и спокойно.

Повинуясь неторопливому течению потока гуляющих, Голубевы свернули в одну из боковых аллей. И почти сразу же их внимание привлекла группа людей. Они столпились вокруг пожилого человека в тюбетейке и рубашке с закатанными выше локтей рукавами. Суматошно жестикулируя, выкрикивал он бессвязные вроде бы отрывки фраз:

— Каков подлец, а? На кого замахнулся? На Россию замахнулся! Вот сукин сын, гадина коричневая!

— Что случилось? Кого это он ругает? — Елена Никифоровна тронула за плечо русоволосую девушку в белом платьице. Та повернулась к Голубевым: в глазах — испуг и недоумение, пухлые губы вздрагивают, как от беззвучного плача:

— Война… ох… война… Гитлер на нас напал. Сегодня в четыре часа утра фашисты бомбили Киев.

И сразу все померкло вокруг. Будто солнце затмилось этим единственным, но таким всеобъемлющим, всепоглощающим словом: война!

— Леля, немедленно в город!

Через два часа заместитель начальника Ленинградского пожарного техникума подполковник Голубев входил в свой кабинет на Московском проспекте. А еще через несколько минут начальник техникума полковой комиссар Михаил Петрович Блейхман зачитал собранным по тревоге слушателям и преподавателям приказ военного времени: немедленно приступить к сооружению укрытий от бомбовых ударов врага.

Под развесистыми деревьями старого парка, примыкавшего к зданию техникума, закипела работа. Пошли в ход кирки и лопаты. Будущие специалисты пожарного дела вгрызались в землю так неистово, будто от их усилий уже сегодня, сейчас зависела безопасность жителей окрестных домов — женщин, стариков, детей. Когда к вечеру наметились контуры разветвленной сети глубоких щелей, Сергея Гордеевича подозвал начальник техникума:

— Подполковник Голубев, меня вызывают в городской комитет партии, так что остаетесь за старшего.

Едва Сергей Гордеевич вернулся к работавшим и взялся за лопату, подошел к нему слушатель старшего курса Щеголев:

— Разрешите, товарищ подполковник? Хочу подать рапорт, чтобы на передовую меня направили. Там сейчас мое место. Комсомолец я — это раз, — загнул палец Щеголев. — К тому же ворошиловский стрелок — это два, — он загнул второй палец. — В-третьих, нормы ГТО все сдал, только вот значок еще не получил. В-четвертых, батя мой в Москве наверняка сейчас заявление в военкомат подал, он ведь в гражданскую вместе с самим Фрунзе воевал. А в-пятых… в общем, вот… — И он для вящей убедительности потряс большим кулаком.

— Ну что ж, Щеголев, аргументы у вас действительно веские, — не смог сдержать улыбку Голубев. — И знаете, примерно такие же причины приводил каждый из тех ваших товарищей, которые уже обращались ко мне с просьбой немедленно направить их на передовую. Скажу вам то же, что сказал им.

Лицо его снова посуровело. Встал рядом со Щеголевым — такой же высокий, статный, широкоплечий. Привычным движением разгладил складки гимнастерки под поясным ремнем. Заправил под фуражку аккуратно подстриженные черные волосы. Зрачки серых глаз сузились, зажглись недобрыми огоньками, и все услышали, как в голосе его зазвенели металлические нотки:

— Враг на нас напал очень сильный. Чуть ли не половину Европы подмял под себя. И драться с ним придется не на жизнь, а на смерть. А потому сейчас, как никогда, буквально от каждого требуется железная дисциплина, готовность выполнить любой приказ. Понимаете, Щеголев? Лю-бой! Каждый в этой борьбе должен находиться на том месте, которое ему определено. Приказали сегодня рыть щели — роем. Доведется завтра спасать Ленинград от пожаров — пойдем в огонь. Пошлют послезавтра на передовую — возьмемся за оружие. Ну а пока — всем отдыхать! И это — тоже приказ.

Он отошел от ребят, поманил за собой Щеголева. Прилегли поодаль, за кустами густой сирени, чтобы не мешать остальным. Сергей Гордеевич спросил вполголоса:

— Так вы, оказывается, тоже москвич? Где жили?

— На Красной Пресне, товарищ подполковник. Баню там знаете? Так вот, через три дома…

— Вот уж не чаял земляка встретить, — обрадовался Сергей Гордеевич. — Да ведь я в Трехгорном переулке еще до революции жил, рядом с Прохоровской мануфактурой — там сестра моя работала.

И тотчас же память, эта несовершенная, но единственно реальная машина времени, перенесла его в начало века.

…Сережке пошел девятый годок, когда в одночасье помер его отец, крестьянин деревни Кузнечиково Клинского уезда. И до этой беды несказанной перебивались Голубевы с хлеба на квас, а тут и вовсе — хоть ложись рядом с покойным батей да помирай. Бедовали — страсть, а едва стукнуло Сережке двенадцать, поплакала над ним мать да и отдала в ученье в Высоковскую мануфактуру — дымила эта ткацкая фабрика в нескольких верстах от Клина. Там, у станка, начиналась для Сергея Голубева дорога в жизнь. Трудно приходилось, ох как трудно — работали ведь по двенадцать часов, но сумел все-таки любознательный парнишка окончить несколько классов в местной школе. Даже похвальный лист получил. И вот в пятнадцатом году привезла его мать в Москву, к старшей дочери — ткачихе: пора определить малого к стоящему делу.