Михаил Бойков - ЛЮДИ СОВЕТСКОЙ ТЮРЬМЫ Страница 46

На гладко бритой голове человека грязная парчевая тюбетейка, а на босых ногах сплошная серая кора грязи, как морщинами изрезанная царапинами, шрамами и ссадинами.

Войдя в камеру, он ответил на наши вопросы отрывисто и гортанно с резким восточным акцентом:

— Файзулла… Басмач… Из армии Джунаид-хана. Признав в нем единоверца и соратника по кровавой борьбе против большевиков, черкес-абрек, скупо и сдержанно улыбнувшись, протянул ему руку, но Файзулла не принял ее. Обиженный этим горец сказал:

— Почему ты отталкиваешь руку брата твоего? Ты — басмач, я — абрек. Мы братья!

Прижимаясь спиной к двери, Файзулла выкрикнул громко и резко:

— Проклятие Аллаха на мне! Болезнь болезней у меня! Смотри! Вот!

Он указал пальцем на свой лоб. Там, над самой переносицей, странно белело небольшое пятно, выделяясь на смуглой коже, как плоский мертвый волдырь. Некоторым из нас были знакомы такие пятна. И страшное слово, страшное даже для нас, повисло в камере:

— Проказа!

Вслед за ним прозвучал вопрос, заданный вразнобой сразу тремя дрожащими голосами:

— Что нам делать?

Я провел глазами по лицам заключенных. Привычно бледные для меня, они стали еще бледнее и даже как-то посерели. Ужас и отвращение отражались на них. Только лица старосты да "братьев-абреков" были спокойны.

— Что делать? — сорвавшимся голосом повторил вопрос Корней Панфилов.

В ответ ему Костя Потапов испуганными восклицаниями выразил общую мысль камеры:

— Вызвать надзор! Пусть уберут прокаженного! Он нас всех заразит!

Староста молча направился к двери, но Файзулла, протягивая вперед руки со скрюченными, мелко вздрагивающими пальцами, остановил его криком:

— Не надо! Не пущу!

— Послушайте! Я хочу просить дежурного, чтобы вас перевели в одиночку. Вы не можете оставаться среди нас, — начал уговаривать его Сергей Владимирович.

Прокаженный торопливо заговорил на ломаном русском языке, с трудом подыскивая и связывая вместе слова. Он просил позволить ему остаться в камере до вечера. Следователь обещал вечером вызвать его на допрос. Сегодня он, Файзулла, решил отомстить энкаведистам которые несколько лет подряд, мучают его по тюрьмам и лагерям с тех пор, как в песках Туркестана была разбита и разогнана советскими войсками повстанческая армия Джунаид-хана.

Давно уже Файзулла мечтает о мщении, но никаких средств для осуществления этой мечты у него не было до вчерашнего дня. Вчера, после очередного допроса с избиением, ему дали чашку с водой умыть лицо. Смывая с него кровь, он увидел в воде у себя на лбу белое пятно и понял, что болен проказой. Сначала он испугался, потом подумал и его охватила радость. На сегодняшнем допросе он постарается прикоснуться к возможно большему количеству энкаведистов.

— Я буду бить, царапать, кусать этих шайтанов! Проклятие Аллаха перейдет на них! — восклицал басмач, и свирепая мстительная улыбка кривила гримасами его смуглое хищное лицо.

Затаив дыхание, слушали мы злобные, наполненные жгучей ненавистью выкрики прокаженного. Нам было жутко от них и от той страшной и отвратительной картины, которая рисовалась ими перед нашими мысленными взорами: прокаженный умышленно заражает здоровых людей. Энкаведистов, но все же людей.

Когда Файзулла кончил говорить, в камере разгорелся спор. Большинство заключенных хотело вызвать Дежурного по тюремному коридору и потребовать, чтобы от нас убрали прокаженного. Судьба энкаведистов, которым грозило заражение проказой, нас трогала, все-таки, мало, а Елисей Сысоев даже злорадно сказал:

— Так им и надо!

Мы беспокоились больше о себе, боясь что прокаженный может заразить всю камеру, заразить даже воздух в ней. Эта зараза казалась нам страшнее смерти.

Против общего требования заключенных выступили только староста и "братья-абреки". К ним, несомненно, присоединились бы Тихон Гринь и Григорий Ипполитов, но этих смелых людей среди нас тогда уже не было.

Сергей Владимирович пытался успокоить взволнованных заключенных такими словами:

— Я предлагаю подождать до вечера. Не думаю, чтобы проказа могла передаваться людям через воздух. Во всяком случае, я никогда об этом не слыхал. После ухода Файзуллы мы можем требовать, чтобы камеру продезинфицировали. По-моему не следует мешать басмачу в его мести.

— Это его право и не наше дело, — поддержал старосту русский абрек.

— Басмач должен отомстить, — сказал черкес.

Однако, остальные заключенные продолжали настаивать на своем.

— Как же мы вызовем дежурного? — спросил Пронин. — Ведь Файзулла никого не пустит к двери.

— Будем кричать хором, — предложил Костя Потапов.

Открывшаяся со скрипом и лязганьем дверь оборвала наш спор. Прокаженного вызвали на допрос.

Вечером темой наших разговоров была исключительно проказа. Мы вспоминали виденное, слышанное и прочитанное об этой страшной и таинственной болезни и жалели, что среди нас нет врача, который мог бы рассказать наш все точно и подробно о ней.

Ложась спать после звонка отбоя, Сергей Владимипович резюмировал нашу беседу несколькими неожиданными замечаниями:

Поразмыслив, как следует, я все-таки завидую Файзулле. Отвезут его в лепрозорий для прокаженных и проживет он там спокойно до смерти остаток своих дней и ночей. Это лучше тюрьмы и концлагеря.

— Заживо гнить? Нет! Покорно благодарю, — откликнулся со своей "пиджачной постели" Костя Потапов.

— А мы разве не гнием? — спросил Пронин.

— Не так, как он. Стоит нам только выйти на волю и наше гниение кончится, — возразил Костя.

— Или начнется снова, — усмехнулся Сергей Владимирович.

— Но его и расстрелять могут, — прошептал Шура Карелин.

— Возможно. Аналогичные случаи бывали. Например, с заключенными, больными сапом, — подтвердил слова юноши староста и зевнул, переворачиваясь на бок:

— А-а-ах! Ну, будем спать!..

Файзулла в камеру больше не пришел, но очень скоро подал нам весть о себе. На следующий день, едва мы кончили пить утренний кипяток, как дверь камеры распахнулась и в нее ворвались пятеро энкаведистов, вооруженных винтовками со штыками. Один из них скомандовал:

— Встать! Повернуться к стенке!

Мы выполнили его приказание без особой, впрочем, поспешности. Медленно поворачиваясь лицом к стене, я успел заметить, что подавший нам команду энкаведист вытаскивает из-за обшлага шинели сложенный вчетверо лист бумаги. Пошуршав ею за нашими спинами, он сказал:

— Карелин Александр! Выходи без вещей! Стоящий со мною рядом юноша рывком сдвинулся с места, растерянно и беззвучно шевеля губами. Он, вероятно, думал, что его поведут на расстрел. Ведь вызывали без вещей.

— Скорее выходи! — крикнул энкаведист.

Юноша испуганно вздрогнул и торопливо направился к двери.

— Остальным стоять и не шевелиться, — приказал энкаведист.

Спустя несколько минут его окрик раздается снова:

— Пронин Сергей! Без вещей!

Сергей Владимирович отходит от стены и слегка дрогнувшим голосом произносит.

— Прощайте, товарищи! Может быть, больше не увидимся.

— Прощайте! — отзываются несколько голосов.

— Давай помолчи! Нечего тут прощаться, — раздраженно обрывает их энкаведист.

Меня вызвали третьим. В коридоре толпятся надзиратели. Они в брезентовых халатах, резиновых перчатках и с явно паническими выражениями лиц. Двое из них хватают меня под руки и бегом тащат по коридору, а затем по лестнице на второй этаж тюрьмы. Я пытаюсь сопротивляться:

— Да пустите вы меня, черти. Я ходить еще не разучился, а бежать из тюрьмы не собираюсь.

— Не дрыгайся! Вот пробежим лестницу, тогда пустим, — тяжело дыша говорит надзиратель справа.

— А на лестнице почему нельзя?

— Потому нельзя, что ваш брат подследственник с ее сигать вниз норовит. Самоубивается.

Но ведь там сетка, — киваю я головой на железную раму с мелким сетчатым переплетом, прикрепленную над пролетом лестницы.

Ваш брат под сетку нырнуть ловчится, — обрывающимся от бега голосом объясняет мне надзиратель слева.

Рама с сеткой приделана к лестнице небрежно и, видимо, наспех. Заключенному, желающему покончить самоубийством, не трудно "нырнуть" под нее. Более десятка таких попыток в тюрьме уже было. Два "прыгуна "разбились насмерть, а остальным "не повезло": они только искалечились. Условия для самоубийственных прыжков в главной ставропольской тюрьме не совсем подходящие. Она двухэтажная и расстояние между верхней площадкой лестницы и цементным полом первого этажа не превышает десяти метров.

Однако, тюремное начальство приняло меры для предотвращения попыток самоубийств. Не надеясь на свое "сеточно-техническое "усовершенствование, оно приказало надзирателям и конвоирам на лестницах заключенных "хватать и не пущать"…