Владимир Карпов - Люди долга и отваги. Книга вторая Страница 47

— Ты бы поосторожнее, — кричал ему Сергей. — Мы-то к огню привыкшие, одно слово — пожарники, а ты… Смотри, неровен час…

— Да ничего, — отмахивался парень, — на то мы и большевики, чтоб за народ — и в огонь, и в воду…

Во время короткой передышки, когда все в изнеможении повалились на землю у спасенного пакгауза, Сергей присел рядом с полюбившимся ему парнем. Тот тоже дружелюбно посмотрел на Сергея и спросил:

— Ты как в пожарники-то попал?

— Сначала на фабрике ткацкой работал…

— Значит, происхождения нашего, рабоче-крестьянского, — обрадовался парень. — А на платформе пролетарской власти крепко стоишь?

— А как же? У нас, в Мясницкой части, почитай что все в прошлом октябре с кадетами дрались. И у Яузских ворот, и в Колпачном переулке. На Лубянке тоже пришлось с ними столкнуться. Мы тогда троих недосчитались… Ну а у них мало кто ноги унес.

— В партии состоишь?

— Да пока нет… Молодой я еще, разве примут?

— А я, брат, уже полгода, как записался в партию большевиков. В райкоме обещали на фронт послать. Текущий момент серьезный, так что драки с беляками не миновать. И ты, как сознательный рабоче-крестьянский элемент, никак не можешь в стороне от партии стоять.

Задел этот разговор струну в душе Сергея. Пытливый юноша давно уже зорко подмечал, что вихревой круговорот революционных потрясений раскидывает людей по разные стороны баррикады. На одной окопались недавние хозяева жизни, бывшие господа. На другой — плечом к плечу сплотились все угнетенные и обездоленные.

И он, сын безлошадного крестьянина и рабочий человек, не задумываясь, встал рядом с ними. Чтобы в семнадцатом драться с кадетами на Покровке. Чтобы в восемнадцатом подавлять эсеровский мятеж в Большом Трехсвятительском переулке. И чтобы в девятнадцатом — самом голодном, самом трудном для народной власти году — прийти, наконец, в партячейку пожарных Москвы на Пресне: «Как сознательный рабоче-крестьянский элемент, никак не могу в стороне от партии стоять!»

…Память сердца с годами не тускнеет, и тот неповторимый, единственный в жизни день видел теперь Сергей Гордеевич сквозь призму времени так отчетливо, объемно и живо, будто все это было только вчера. Не потому ли еще, что нынешний Ленинград день ото дня все более разительно напоминал тогдашнюю Москву? И он, коммунист Голубев, как и двадцать два года назад, снова находился на линии огня. С той только разницей, что теперь было еще труднее: город на Неве стал фронтом в буквальном смысле слова.

Ранним сентябрьским утром Голубева вызвали в управление. Полковник Сериков был немногословен:

— Ваш техникум, Сергей Гордеевич, приказано расформировать. Часть слушателей направляется для пополнения комсомольского противопожарного полка, часть поступает в распоряжение командования фронта. Вы назначаетесь моим заместителем. Так что переселяйтесь сюда, на Мойку.

Добавил доверительно:

— Немцы почти полностью замкнули кольцо. Теперь единственная наша связь с Большой землей — по железной дороге через Тихвин.

Фашисты разрушали прекрасный город на Неве, колыбель социалистической революции, с исступленной жестокостью громилы, которого не впускают в облюбованный для грабежа дом, педантично, изо дня в день враг всаживал в живое тело города все новые тысячи снарядов и бомб. Город горел в лихорадке пожаров. Его сотрясала буйная дрожь бомбежек и артобстрелов. На его теле рваными ранами зияли чудовищные воронки, все новыми струпьями выступали искореженные остовы разрушенных зданий. Город корчился от нестерпимой боли, город страдал денно и нощно, но — не сдавался.

Враг целил не только по заводам и фабрикам, которые выпускали продукцию для фронта. Он поставил своей целью уничтожить город полностью, до основания.

После полудня восемнадцатого сентября в кабинете Голубева раздался звонок. Старший диспетчер Центрального пункта пожарной связи доложил:

— Противник ведет артобстрел Исаакиевского собора. Осколками повреждена часть колонн. Кроме того, в результате прямых попаданий загорелось здание Центрального исторического архива. По приказу полковника Кончаева на ликвидацию очага прибыло отделение второй пожарной части. Работы ведутся под непрерывным обстрелом.

«Варвары, вот уж поистине варвары!» — Сергей Гордеевич взволнованно встал, подошел к окну. Нет, разрушения города, его исторических ценностей допустить нельзя, и он, Голубев, сделает для этого все возможное.

А над городом продолжал стлаться дымный чад пожарищ. Сразу после улицы Короленко Голубев ехал на завод имени Свердлова. Оттуда на Московскую товарную станцию, потом — в больницу имени Боткина, на фабрику «Пролетарский труд»… Почти двадцать часов подряд метался Голубев по городу. И так — изо дня в день…

Он не заметил, как миновал сентябрь. А вот первое октября врезалось в память накрепко: в третий раз — и очень значительно — сократили суточную норму хлеба. Теперь город не только горел — город стоял на грани голода.

В самом начале ноября окончательно замерзла Нева. И горящий, истощенный город тоже стал замерзать.

Восьмого ноября пал Тихвин. Последняя ниточка, связывавшая Ленинград со страной, оборвалась.

Едва Голубев успел в тот день вернуться в управление с Лиговки, его вызвал Сериков:

— Сергей Гордеевич, фашисты разбомбили и подожгли госпиталь на Обводном канале… Да, да — для этих извергов нет ничего святого: ведь они не могли не видеть опознавательных знаков Красного Креста и все же… Так вот, поезжайте туда, в случае необходимости примете руководство.

Старинный четырехэтажный корпус госпиталя тонул в море огня. Прямое попадание тяжелой фугаски раскололо его пополам. Тушением пожара руководил начальник районной части Карзанов. Он доложил:

— Товарищ подполковник, все оставшиеся в живых раненые эвакуированы. Тушение ведут команды Лаврентьева и Павликова. Только что прибыла с Малой Охты команда Бравичева. Но положение очень серьезное, и я затребовал еще десять отделений, чтобы…

Не успел Карзанов закончить фразу, как ближняя к ним массивная стена здания вдруг дрогнула, пошатнулась и… стала оседать, разваливаться, распадаться буквально на глазах. Страшный грохот покрыл гул и треск бушевавшего пламени… Сквозь огонь и дым взметнулась к небу туча кирпичной пыли…

Через несколько минут Карзанов доложил:

— Товарищ подполковник, произвели перекличку по командам. Под обвалом — пятнадцать человек.

Ни на секунду не прекращая борьбы с огнем, лихорадочно растаскивали, разбрасывали бойцы и командиры груды кирпича, под которыми были погребены их товарищи. И вот уже кладут на носилки начальника двадцать третьей команды Бравичева, несут на руках политрука части Шалыгина, помощника командира отделения Ходыбуло… Все они — в очень тяжелом состоянии, без сознания… Десять тяжелораненых и пятеро убитых — кровавый итог только одной катастрофы…

Глядя, как уносят носилки с телами товарищей, вспомнил Сергей Гордеевич командира отделения Ивана Викентьевича, погибшего ровно два месяца назад. Да, именно с него начался тогда скорбный этот счет. И почитай что каждый день подстерегала смерть отважных огнеборцев — кого под руинами обрушившихся стен, кого прямо в вихре огненного смерча, а то и от взрыва фугаски. Так было на заводе имени Свердлова, где погибли боец Козлов и несколько его товарищей по двадцать первой команде. И на заводе художественных красок, ставшем последним огневым рубежом для шофера Петрова и бойца Подкопаева…

Да, каждый из них знал, что любой такой рубеж может оказаться для него последним. Но святой закон пожарных блокадного города гласил: ты обязан выйти на тушение во что бы то ни стало. Под артобстрелом и бомбежкой. В лютый мороз, когда вода замерзает в рукавах. Когда ноги подкашиваются от голодной немочи и удержать ствол под силу только двоим.

Голод… Это он, подобно коварному грабителю, нападающему из засады, беспощадно отнимал последние крупицы сил. Истощенный организм уже не мог сопротивляться воздействию дыма, и на каждом пожаре несколько бойцов падали наземь в бредовом чаду отравления.

Ежедневно поступали в управление сведения о погибших и раненых, выбывших из строя от истощения, болезней, отравления. Вот и вчера — в шестнадцатой и двадцать первой командах два человека погибли, двое — тяжело ранены. В двадцать третьей команде из тридцати двух бойцов дежурного караула по боевой тревоге смогли подняться лишь двадцать. И так — во всех районах…

Голубев перечитывал сухие цифры очередной оперативной сводки, и перед его мысленным взором возникали лица людей. И тех, которых он хорошо знал, и тех, с кем даже никогда не встречался. Да, сегодня он видел, равно уважал и любил их всех суровой, спрятанной на дне души любовью человека, готового в любую минуту разделить их судьбу….