Станислав Куняев - Мои печальные победы Страница 49

Крепко жму руку.

Всеволод Вишневский.

Дорогой Толя!

У меня к тебе большая просьба: прочти прилагаемую рукопись»[32], если можно не откладывая в долгий ящик. Пьеса мне нравится, но так как, во-первых, автор мой ближайший друг, а во-вторых, я на разных этапах работы помогал ему и давал советы, то я боюсь быть необъективным. А между тем, если пьеса действительно удачная, мне бы очень хотелось подумать о ее судьбе. Жму руку.

Твой Константин Симонов.

7 июня 1948 года.

Тов. Софронов!

Мне кажется, что упоминание моего имени в числе критиков, не выразивших своего отношения к осуждению их ошибок партийной орг.(анизацией) Союза и нашей печатью, — основано на недоразумении.

В 6 книжке «Знамени» в довольно большой статье «Пути романтики» я абсолютно четко определил свое отношение к эстетизму, декадансу, формалистической поэзии и т. п.

В другой форме я сделал это и в статье о Кирсанове и еще в ряде статей, напечатанных после августа 46 г.: — «Жизнь — действие — страсть» (в «Литгазете»), «Первые поиски» (в «Л. Г.»), «Главное в этой книге» (в «Л. Г.»), в рецензиях, помещенных в «Знамени», и, наконец, в книжке, посвященной творчеству Симонова, которую я закончил только что и сдал в из-во.

Думаю, что вся моя работа после августа показывает, что критику метода подхода к оценке лит. явлений, метода, который проявился в статье о Смелякове, я усвоил. А ошибки методологические ведь не изживаются в один день?!

Что же я должен был сделать, кроме практических усилий, творческих усилий критика?! Ведь это главное.

А в какой мере удачны были мои усилия, это другой вопрос. Тут я уже судить не могу.

С приветом Д. Данин[33].

Письмо без даты. По-видимому, 1947 или 1948 год.

12.1.61.

Дорогой Анатолий Владимирович!

Может быть, Вы и правы, что последняя моя поэма не для «Огонька». Обиды нет. Письмо не об этом.

Прочитал я здесь ваш журнал от 7-го января. Это прекрасный номер. Великолепные до слез стихи Дм. Ковалева. Яркие, как всегда, талантливейшие — Цыбина. Изумительное, абсолютно правильное, боевое выступление Коненкова[34].

Сам я вот уже месяц в больнице… Скоро выхожу и еду в санаторий.

Большой привет!

В. Котов[35].

Предисловие и комментарий к служебным запиская К. Симонова и А. Вергелиса — Ст. Куняева.

Комментарии к письмам А. Софронова, К. Симонова, В. Вишневского, В. Котова — В.А. Софроновой.

Мы обязаны вступить «в святой и правый» бой с людьми, забывающими, что Родина — это история народа, его искусство и зодчество, его песни и обряды, его танцы и уклад жизни. Пора, давно пора переходить от слов к делу… Почему не доводится до конца прекрасная инициатива обществ охраны памятников старины?..».

«ПРЕДАТЕЛЬСТВО — ЭТО ПРОДАЖА ВДОХНОВЕНИЯ»

В 1959 году, отработав после университета свой долг перед государством, я вернулся из Сибири в Москву и после некоторых мытарств устроился в молодежный журнал «Смена». Главным редактором «Смены» тогда был Анатолий Васильевич Никонов, который впоследствии возглавил «Молодую гвардию» и сделал ее знаменитым журналом 60-х годов.

Однажды в «Смене» появился молодой человек, модно одетый, обаятельный, пышноволосый. Под мышкой он держал картину, завернутую в полотно. Он смело вошел в кабинет Никонова, а вскоре туда позвали и нас, сотрудников журнала.

— Знакомьтесь! Это — талантливый русский художник Илья Глазунов. Он принес нам портрет Владимира Ильича Ленина и предлагает напечатать его к 90-летию вождя. Портрет интересный. Прошу всех внимательно посмотреть.

Ленин на портрете был действительно необычен. Его живое лицо на фоне алого зарева как будто вылезало из рамы. Громадный лоб, печальные умные глаза. Глубокие трагические морщины. Портрет никак не вписывался в привычную официальную Лениниану. Не было в нем никакой плакатной риторики, но и никакого ерничества, ничего глумливого…

Художник стоял возле портрета и смотрел на нас таким же печальным, как у Ленина, взглядом усталого человека, завершившего большое дело…

Через 30 лет в знаменитых «Мистериях» этот же персонаж будет изображен Глазуновым в карикатурном стиле, а в его воспоминаниях фигурировать как «палач», «русофоб», «тиран» и даже «сифилитик»… Но тогда! Тогда это был другой Ленин, которого я видел лишь один раз, поскольку таинственный портрет не вошел ни в один из многочисленных альбомов художника. И, как мне помнится, лишь однажды выставлялся в Манеже к 100-летию Ленина в 1970 году. Видимо, художник вовремя понял, что совершил ошибку, сотворив человечный образ вождя русской революции. Анатолий Васильевич Никонов, по-моему, не решился тогда опубликовать в журнале необычного Ленина. К сожалению. Потому что куда делся портрет — пылится ли где-нибудь сегодня на дачном чердаке в Жуковке или в глазуновской Академии, — известно лишь одному автору. А может быть, портрета уже не существует? Ведь не только поэты жгут свои стихи, а прозаики романы…

Такова была моя первая встреча с Ильей Глазуновым весной 1960 года.

Неожиданно для меня самого мои воспоминания о Вадиме Кожинове из июльского номера «Нашего современника» за 2002 год отозвались драматическим эхом. Может быть, я весьма опрометчиво вспомнил о том, как Илья Глазунов искал у Кожинова понимания и не нашел его, поскольку Вадим считал, что «работы художника последних лет — это китч». Как бы то ни было, но, прочитав «кожиновский номер», Илья Сергеевич позвонил в редакцию и заявил, что больше не желает сотрудничать с «Нашим современником». Конечно же, я огорчился, но потом понял, что иначе и быть не могло: как я умудрился позабыть о его славе, о его рейтинге, о его дворянском гоноре! С моим заместителем Геннадием Михайловичем Гусевым мы сразу же вспомнили, что в 1996 году, когда печатали в журнале глазуновскую книгу «Россия распятая», то в первой же строчке редакционного предисловия к книге (написанного, кстати, самим художником) исправили один эпитет: слово «гениальный» заменили на «знаменитый». Илья Сергеевич прочитал вступление, прожег каждого из нас поочередно негодующим взором и сказал:

— Не пойдет!

— Что не пойдет?

— «Знаменитый» — не пойдет. Другое слово нужно.

— Ну, давайте скажем «выдающийся»! Глазунов посмотрел на меня как на идиота…

— Ну «великий», — дрогнул я, не веря, что Глазунову придется по душе такая грубая лесть.

— Нет, — отрезал художник, — только гениальный! Мы переглянулись и поняли, что он не шутит. Дело серьезное. Седовласый мэтр гневно щурил глаза, торопливо затягивался сигаретой, желваки на его породистом лице ходили ходуном.

«Как бы не забрал рукопись! — мелькнуло в моей голове. — Надо соглашаться на «гениального».

И, словно прочитав мои мысли, Илья Сергеевич процедил сквозь зубы:

— Вы не понимаете, что, печатая мою книгу в десяти номерах, вдвое или даже втрое поднимете тираж своего умирающего журнала!

Забегая вперед, скажу, что тираж после публикации «России распятой» не то чтобы поднялся, но даже немного упал, однако, щадя самолюбие художника, ни Гусев, ни я не решились сказать ему впоследствии о таком казусе. А в тот вечер мы все-таки уговорили его остановиться на «великом», потому что — не хуже, чем «гениальный», а народу понятнее. Но в конце разговора я все-таки не удержался и съязвил:

— Илья! Вот когда умер Суворов и собрались царедворцы, чтобы решить, какую надпись сделать на могильной плите полководца, то многие предлагали все титулы придворные и воинские выбить на мраморе и высочайших эпитетов советовали не жалеть… Но поэт Гавриил Державин вдруг произнес три простых слова: «Здесь лежит Суворов». И все пришли в восторг, сообразив, что имя Суворов само по себе значительнее всех титулов и званий!

Однако на мякине провести Глазунова не удалось.

— Когда помру — тогда и пишите: «Здесь лежит Глазунов», а покуда жив — только «гениальный» или, в крайнем случае, «великий»!

Глаза его сверкали, дым от «Мальборо» валил изо рта, щеки дергались. Он не шутил…

И такого искренне и беспредельно уверенного в своем величии человека я посмел уязвить несколькими легкомысленными суждениями?! Впрочем, они принадлежали не мне, а покойному Кожинову, и утаить их я тоже не имел права.

Однако надо было искать пути к примирению, при этом не теряя лица, и я сочинил в очередной номер журнала краткое объяснение для читателей.

ОТ РЕДАКЦИИ

Многие читатели нашего журнала, получив августовский номер, будут разочарованы: они не смогут познакомиться с новой главой из мемуаров И. С. Глазунова, которую мы обещали опубликовать. Дело в том, что Илья Сергеевич прочитал в предыдущем июльском выпуске журнала воспоминания Станислава Юрьевича Куняева о Вадиме Валериановиче Кожинове, в которых на странице 159 есть несколько абзацев о том, как Кожинов относился к творчеству Глазунова, с небольшими пояснениями Ст. Куняева. Эти, на наш взгляд, объективные полстранички текста настолько расстроили знаменитого художника, что он срочно прислал в редакцию телефонограмму, в которой «категорически» потребовал снять публикацию из номера.