Энтони Бивор - Сталинград Страница 5

Советский посол, «всего пяти футов роста, с маленьким горбатым носом и несколькими прядями черных волос, зализанными на лысом черепе»,[11] представлял собой весьма невыразительное зрелище. Гитлер, чтобы подчеркнуть это, впервые принимая Деканозова, приставил к нему двух высоченных охранников-эсэсовцев. Однако этот коротышка-грузин был очень опасен для тех, кто находился в его власти. За карательные действия на Кавказе после Гражданской войны в России Деканозова прозвали бакинским палачом.

Риббентроп в ожидании советских дипломатов расхаживал по своему кабинету «словно зверь в клетке».[12] В его облике почти не было того «государственного величия, которое он приберегал для особо знаменательных случаев».[13]

«Фюрер совершенно прав, напав на Россию сейчас, – твердил рейхсминистр, словно стараясь убедить в этом себя. – Русские обязательно сами напали бы на нас, если бы мы не сделали этого первыми».[14] Подчиненные Риббентропа были убеждены в том, что министр иностранных дел не сможет принять крушение своего самого главного, на его взгляд, детища – пакта Молотова—Риббентропа. Кроме того, он, возможно, уже начинал подозревать, что безрассудная авантюра Гитлера в конечном счете обернется величайшей катастрофой в истории.

Советских дипломатов провели в огромный кабинет рейхсминистра. Широкая полоса узорного паркета вела к массивному письменному столу. Вдоль стен выстроились на постаментах бронзовые статуэтки. Подойдя к столу, Бережков удивился тому, как выглядит рейхсминистр. «У Риббентропа было опухшее лицо пунцового цвета и мутные, как бы остановившиеся, воспаленные глаза».[15] У Бережкова мелькнула мысль, что хозяин этого кабинета пьян.

Последовали чисто формальные рукопожатия. Потом Риббентроп провел гостей к столу в углу, и все сели. Деканозов начал было зачитывать заявление с требованием объяснений от правительства Германии, но рейхсминистр перебил его, сказав, что пригласил советских дипломатов по совершенно другой причине. Запинаясь, он произнес фразу, по сути дела являвшуюся объявлением войны, хотя само слово «война» так и не было сказано вслух. «Враждебная позиция советского правительства по отношению к Германии и серьезная угроза, представляемая сосредоточением русских войск у восточной границы Германии, вынудили рейх предпринять военные контрмеры».[16] Риббентроп несколько раз повторил это на разные лады, упомянув также про военное нарушение территориальной целостности Германии. Внезапно Бережков понял, что вермахт уже начал вторжение. Рейхсминистр резко встал и протянул полный текст меморандума Гитлера послу Сталина, лишившемуся дара речи. «Фюрер поручил мне официально объявить вам о предпринятых нами оборонительных мерах…»[17]

Деканозов тоже поднялся на ноги. Он едва доставал Риббентропу до плеча. До него наконец дошло полное значение услышанного. «Это наглая, ничем не спровоцированная агрессия. Вы еще пожалеете, что совершили разбойничье нападение на Советский Союз. Вы за это жестоко поплатитесь…»[18] – сказал он, развернулся и в сопровождении Бережкова направился к двери. Риббентроп поспешил за советскими дипломатами. «Передайте в Москве, – прошептал он, – что я был против нападения».

Деканозов и Бережков сели в лимузин. Уже рассвело. Ехать им было недалеко. На Унтер-ден-Линден они обнаружили, что отряд эсэсовцев уже оцепил весь квартал. Сотрудники посольства, дожидавшиеся возвращения дипломатов, сообщили, что все телефонные линии отключены. Деканозов приказал настроить приемник на русскую станцию. Время в Москве на час опережало берлинское летнее, поэтому там уже было шесть часов утра воскресенья 22 июня. К изумлению и тревоге советских дипломатов, все радиостанции СССР передали сначала урок гимнастики, а затем последние известия, начинавшиеся, как обычно, вестями с полей и сообщениями о достижениях передовиков труда. О германском вторжении не было ни слова. Сотрудники НКВД и Главного разведывательного управления (ГРУ), работавшие в посольстве, тотчас поднялись на последний этаж, в помещение со стальными дверями и железными ставнями на окнах. В специальные печи для быстрого сжигания бумаг, установленные на случай чрезвычайной ситуации, полетели секретные документы.

В советской столице между тем были подняты по тревоге войска противовоздушной обороны, однако подавляющая часть населения по-прежнему даже не догадывалась о происходящем. Номенклатурные работники, срочно вызванные на службу, чувствовали себя парализованными, не имея четких руководящих указаний. Сталин ничего не сказал. Никто не определил границу, отделяющую провокацию от полномасштабной войны, и никто не знал, что происходит на линии боевых действий. Связь с западными областями была прервана практически сразу после начала вторжения германских войск.

Надежды даже самых фанатичных кремлевских оптимистов рушились. В 3:15 поступило донесение командующего Черноморским флотом о том, что немецкие бомбардировщики совершили налет на военно-морскую базу в Севастополе. Советские военные моряки не могли не вспомнить о внезапном нападении японской эскадры на Порт-Артур в 1904 году. Георгий Маленков, один из ближайших соратников Сталина, отказался верить словам наркома ВМФ Николая Кузнецова и по собственной инициативе перезвонил в Севастополь, проверяя, не уловка ли это высшего командования флота, направленная на то, чтобы заставить вождя действовать. В половине пятого утра – через два часа после начала вторжения на западной границе – Шуленбург вручил Молотову ноту правительства Германии с объявлением войны. По словам одного из присутствовавших при этом, в глазах пожилого дипломата застыли слезы гнева. Потом Шуленбург добавил, что лично он считает решение Гитлера безумием. Молотов поспешил в кабинет Сталина, где собрались члены политбюро. Большевистский вождь, выслушав страшное известие, бессильно обмяк в кресле и ничего не сказал. Его многочисленные грубейшие просчеты давали пищу для горьких размышлений. Советский лидер, славившийся своим беспощадным коварством, угодил в ловушку, которую во многом сам себе и подготовил.

В течение следующих нескольких дней новости с фронтов были настолько катастрофическими, что Сталин, в характере которого упрямство сочеталось с трусостью, вызвал Берию и Молотова на секретное совещание. Не следует ли заключить с Гитлером мир, какую бы дорогую и унизительную цену ни пришлось заплатить, как это было сделано в 1918 году в Брест-Литовске? Можно будет отдать бо́льшую часть Украины, Белоруссию и Прибалтийские республики. Позднее в Кремль вызвали болгарского посла Ивана Стаменова. Молотов спросил, согласен ли он взять на себя роль посредника, однако, к удивлению советских руководителей, Стаменов отказался. «Даже если вы отступите до Урала, – сказал он, – в конце концов все равно победите».[19]

Подавляющее большинство граждан Советского Союза еще понятия не имело о том, какая страшная беда обрушилась на их Родину. 22 июня было выходным воскресным днем, и, как водится, народа в центре Москвы оказалось немного. Адмирал Кузнецов, народный комиссар Военно-морского флота, отметил это, направляясь на машине в Кремль. В наркомате «еще не чувствовалось дыхания войны, хотя уже было известно, что на переднем рубеже полыхает пламя ожесточенного столкновения».[20]

Наконец в полдень из громкоговорителей раздался голос Молотова, а не Сталина. «Сегодня, в 4 часа утра, без предъявления каких-либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны, германские войска напали на нашу страну…» В заявлении не было никаких подробностей. «Наше дело правое, – закончил его нарком иностранных дел. – Враг будет разбит. Победа будет за нами».

Молотов говорил без воодушевления, однако его заявление нашло мощный отклик по всему Советскому Союзу. Расположенный на Волге Сталинград находился далеко от мест боев, но это нисколько не снизило эффект. «Это было подобно грому среди ясного неба, это было таким потрясением», – вспоминала впоследствии одна студентка.[21] Она тотчас добровольно записалась на курсы медсестер. Ее друзья, в первую очередь комсомольцы, начали сбор средств на нужды фронта.

Военнообязанные не ждали повесток. Они сразу пришли в военкоматы. Меньше чем через полчаса после обращения Молотова один их них, Виктор Гончаров, вышел из дома и направился в центр города в сопровождении своего престарелого отца, который, как он полагал, собрался только проводить его. Жена Гончарова, работавшая в трамвайном парке, не смогла вернуться домой, чтобы проститься с ним. Гончаров не предполагал, что его 81-летний отец, старый казак, «прошедший четыре войны»,[22] решил пойти в армию добровольцем. Когда в военкомате ему отказали, Гончаров-старший пришел в ярость.