Алла Ярошинская - Чернобыль. Большая ложь Страница 5

Вокруг села еще сразу после аварии должны были снимать слой земли. Но потом, очевидно, раздумали и землю просто перепахали. Село «мыли». Известняковую дезактивацию планировали проводить впервые только осенью 1987 года.

За это время десятки жителей села, пережив первый радиационный удар, облучившись внешне и внутренне, почти три месяца после аварии пили местное радиационное молоко и оказались на больничных койках областного центра. Некоторые успели побывать здесь по нескольку раз.

Работавшие на огородах женщины тоже подошли к нам. Услышав, о чем речь, включились в разговор о своем горьком житье-бытье. Оказывается, из села забрали 63 коровы. За килограмм живого веса платили по 1 рублю 92 копейки. Коров завезли в колхоз имени Щорса, в село Базар этого же района. (Только спустя четыре года стало известно, что и село Базар подлежит полному выселению). Почему в Базар? Сказали, что там «чистое» место и их можно откормить на мясо для продажи населению. Коров забрали 17 июля 1986 года. Телок оставили. Но затем и их забрали. Разрешили держать только свиней да кур.

«В первые дни после взрыва мы все охрипли, – говорили женщины. – В этом году нам запретили кушать смородину, клубнику. Яблоки разрешили, но сказали мыть в проточной воде, также помидоры и огурцы».

Узнала я и о том, что в селе есть ферма – 86 коров. И откормочный пункт крупного рогатого скота – 113 голов. Годовой план колхоз «Красное Полесье» выполнил в первом полугодии на 113 процентов.

Если раньше с гектара здесь собирали 10–13 центнеров зерновых, то теперь – 18.

Чем больше рассказывали мне женщины, тем больше я убеждалась, что здесь творится преступление. Преступление власти перед людьми. Не поэтому ли меня не пустили сюда в командировку?

Оказалось, что от новостроящегося детского сада села Рудня-Осошня до выселенных и огороженных колючей проволокой сел Киевской области Бобер и Владимировка – рукой подать. Поля же просто упираются в колючие заграждения. Неподалеку – село Голубиевичи. В нем, как сказали мне женщины, построили новые дома. Но люди из выселенных сел туда не переехали. Некоторое время они пустовали, а затем их заняли – свои же колхозники. Отсюда до чернобыльского реактора – 60 километров. До тридцатикилометровой мертвой зоны – 30.

Сегодня села Рудня-Осошня больше нет. Через четыре года после взрыва правительство решило его срочно выселить. Срочно – после стольких лет обмана! Преступного обмана.

Тогда я сказала сама себе, что я продолжу, чего бы это мне ни стоило, свое журналистское расследование и напишу обо всем увиденном и услышанном. Только гласность могла спасти этих людей. Несмотря на то что гласность объявили у нас в 1985 году, с приходом к власти Михаила Горбачева, ею в этих краях и не пахло.

Целый месяц каждый уик-энд после моего тайного от редакции визита в радиационную Рудню-Осошню мы с мужем ездили на наших «Жигулях» по селам Народичского района. Это были тяжелые встречи с потерянными, раздавленными, обманутыми людьми. С тех пор прошло двадцать пять лет, но ни одну из тех встреч я не забыла, потому что ни одну из тех исповедей забыть просто невозможно. Исписанные тогда блокноты, кровоточащие, как память очень старых людей, ничего уже, кроме смерти, не ожидающих от жизни, я храню в своем чернобыльском архиве.

Глава 2 «СТОЙ! ОПАСНО ДЛЯ ЖИЗНИ!»

Вот она лежит, засыпанная багрецом и золотом, осенняя земля. Красивая – слов не сыщешь! Слева – поля, а дальше – пастбища, стада. На фоне дымки тающего за ними леса кажется – картина. Прованс? Да нет, куда ему до наших красот! Полесье!.. Простор да леса, вызывающие щемящее чувство вечного с ними родства. В неизменной изумрудной оправе, как бесценная брошь, – Христиновка. Христиновка – это от «христиан»? От слова «Христос»? Или от украинского слова «хрест», то есть «крест»? Какой же особый крест определен судьбой этому селу? Справа от него вдали утопают в вишневых и яблоневых садах полесские деревянные хаты и новые добротные дома из белого огнеупорного кирпича. Это – Старое Шарне. А прямо…

Прямо: «Стой! Проход запрещен! Опасно для жизни!» – гласят устрашающие предупреждения на шлагбауме, на колючей проволоке ворот, закрытых на увесистый замок.

Нет. Не может быть. Не укладывается. Не вяжется. Вот же хата, рядом, по эту сторону проволоки, в ста метрах. Упало яблоко в саду, возле забора, и покатилось в траву. Вышел из дома малыш. Лет пяти. Или шести. Радостно побежал между кипеньем осенних цветов. Славный, будто сам цветок. Ручка его потянулась к яблоку, затем – ко рту… По губам течет сок, капает на ботиночки, на траву. Мальчик чему-то смеется…

Дома возле луга с другой стороны колючей проволоки – свободно растянувшееся вдоль речки Уж село Новое Шарне. После катастрофы в Чернобыле его больше нет. Мертвое. Такая же печальная участь постигла еще три здешних деревни – Долгий Лес, Мотыли, Омельники. Из печати мне было известно, что летом 1986 года из них эвакуировали 251 семью – более полутысячи человек. Куда их выселили, как они живут? Вот что прежде всего интересовало меня. Как обустраиваются психологически на новых местах?

В тот субботний день, когда я впервые после взрыва в Чернобыле приехала в Народичи, даже приблизительный масштаб бедствия и обмана (хотя бы в нашей области) выяснить мне не удалось. В выходной день никого из руководства не оказалось в райисполкоме. Я просто разговаривала с людьми на улицах, в магазинах, заходила в дома. Мне посоветовали поехать в первую очередь на окраину Народич, в поселок Мирный. Именно там для переселенцев построили 50 новых коттеджей. Люди не хотят в них жить. Почему?

Об этом у меня и состоялся разговор в Мирном с переселенцами из Нового Шарне. Вот что рассказывали сами эвакуированные.

Адам Пастушенко, инвалид Великой Отечественной войны, после переселения устроился на работу в Народичский райфинотдел: «На этом месте нельзя было строить дома. По двум причинам. Во-первых, здесь тоже не намного лучше, чем там, откуда нас выселили. Во-вторых, раньше много лет на этом месте был склад ядохимикатов сельскохозяйственной авиации. Здесь нечем дышать».

Услышав о приезде журналиста, в магазин, где мы разговаривали с жертвами мирного атома, начали сходиться эвакуированные, рассказывать о своих бедах, просить помощи. И все, буквально все, задавали мне один и тот же вопрос: кто дал приказ, кто решил строить здесь, рядом с опасными радиоактивными местами, новые дома для переселенцев, которые и так вдоволь настрадались у стен Чернобыля? Ответа у меня тогда еще не было. Я сама искала его. В том числе и здесь.

Крестьяне предложили мне пройти по двум улицам нового поселка. Многие из домов пустовали. В четырех новых строениях срывали полы и через окна выбрасывали землю, пропитанную ядохимикатами. Кто-то из моих собеседников горько пошутил: у нас здесь даже мух нет, все передохли. Легкий ветер разносил вокруг тошнотворный запах аммиака.

В некоторых домах было совсем холодно. Вышли из строя паровые котлы. «Начальство говорит, – сетовали люди, – что старые бабки не умеют пользоваться паровым отоплением, поэтому котлы и взорвались».

На улице Жукова, рассказали жильцы, в восьми домах пришлось выбрасывать всю землю, сняв полы. Один из переселенцев, Федор Зайчук, пригласил меня к себе в дом, провел по трем комнатам. Потолки все почернели. Сырость. Холод. Он все спрашивал меня устало и безнадежно: «Как здесь жить, как здесь жить?»

Обойдя домики, мы вновь вернулись в магазин. Меня интересовало, как эвакуированных обеспечивают «чистыми» продуктами. Заведующая магазином Людмила Пастушенко пожаловалась, что они получают отвратительный хлеб, горелый, есть его невозможно. Нет минеральной воды. Не всегда всем хватает мяса. Те, кто работают, днем купить мясо не могут, а после работы оно бывает редко. Нет копченой рыбы. Нет кур. Бывают утки. Есть соки. Вообще же «рацион» питания, «спущенный» сверху, такой: в месяц на одного человека-переселенца положено по килограмму гречки, пшена, по две банки тушенки и сгущенного молока.

Но больше всего людей волновало здоровье. Инвалид войны Адам Пастушенко рассказал, что в его организме было обнаружено 17 микрокюри цезия. Двадцать четыре дня он лечился в больнице в Житомире. Выписался с показателем в 9 микрокюри.

Нина Мохоид: «У меня две девочки – Оля, двенадцать лет, и Люда, девять лет. Оля лежала недавно в детской областной больнице. Люда тоже болеет. Нам дали сейчас какие-то таблетки пить в течение двух месяцев. У детей увеличена щитовидная железа – до первой-второй степени».

Валентина Кавка, методист районного Дома культуры: «Мои двое детей – Богдан шести лет и Светлана четырнадцати – направлялись в Житомир и Киев. У Богдана увеличена печень, холецистит».

И опять все они возвращались к одному, главному для них вопросу: неужели нас из опасной радиационной зоны нужно было выселять именно сюда, буквально за несколько километров от огороженного колючей проволокой села нашего Новое Шарне? Разве не ясно, что это – из огня да в полымя?