Михаил Бойков - ЛЮДИ СОВЕТСКОЙ ТЮРЬМЫ Страница 50

— Староста!

— Тут я, — откликается из своего угла Фома Григорьевич.

— Почему у тебя заключенные спят после подъема?

— Не стану же я их, однако, силком за шиворот поднимать.

— Должен докладывать нам про всякий непорядок.

— Я к вам в стукачи не нанимался! — огрызается староста.

Фома Григорьевич, — как впрочем и многие старосты, виденные мною в разных камерах, — тюремное начальство не любит и состоять у него в доносчиках не желает.

Убедившись, что вся камера разбужена и что никто не собирается тайком поспать, надзиратель уходит, раздраженно ворча. Невыспавшиеся, сонные, вялые люди, громко зевая, серыми тенями бродят по камере. У двери столпилась кучка заключенных. Они с нетерпением ждут оправки, т. е. того момента, когда нас поведут в уборную. Проходит полчаса и, наконец, из коридора доносится желанное для многих:

— Приготовиться к оправке!

Из 108 заключенных общей подследственной в уборной едва помещалась половина. Поэтому "командующий оправкой", мордатый и горластый надзиратель устанавливал две очереди: первую для тех, кому "невтерпеж" и вторую для остальных. Все, конечно, хотят попасть в первую очередь, но надзиратель производит строгий отбор, руководствуясь при этом состоянием… глаз заключенных.

— Кто с мутными глазами, становись в первую очередь! — горласто выкрикивает он. — А ты куда залез? У тебя же глаза, как стеклышко. До вечерней оправки можешь терпеть. Вот у этого действительно мутные. Стань в первую очередь! У тебя? Мутные, но не очень. Потерпи во второй!

Вдоль одной стены уборной устроено полуметровое возвышение и в нем — шесть дырок. Перед пятью сейчас же выстраиваются очереди переминающихся с ноги на ногу и держащихся за животы людей, но — шестая свободна. Это тюремный "телефон". Говорят по нему так: один становится над дырой, расставив ноги, а другой, схватив его руками за щиколотки ног и приблизив лицо вплотную к дыре, кричит в нее:

— Какая камера?

— Четвертая подследственная! Что у вас нового? — отвечает глухой голос, доносящийся снизу.

Уборные первого и второго этажей соединены сквозными трубами, ведущими в канализацию. По оплошности строителей, они устроены так, что, кроме своего прямого назначения, могут быть использованы и используются заключенными, как передаточные и слуховые аппараты. "Слышимость" их хорошая.

Разговоры по "телефону" продолжаются в течение всей оправки, временно прекращаясь лишь при появлении надзирателя…

В первые же дни моего сидения в общей подследственной мне удалось поговорить с редактором нашей газеты О-ым. Во время одной утренней оправки "из телефона" неожиданно раздались слова:

— Может быть, у вас сидит Бойков Михаил? Я бросился к дырке:

— Кто говорит?

— О-ов…

Мы разговаривали минут пять, главным образом, о наших следственных делах. Говорить больше мне не дали стоявшие за моей спиною в очереди к "телефону". В заключение О-в сказал мне:

— Держись, Михаил, сколько сможешь! Если же у тебя нехватит сил, тогда признавайся. Но признавайся умно, так, чтобы ты мог опровергнуть на суде свои показания. Обдумай их до молочей и подготовь заранее. Хорошо подготовленные липовые признания могут стать нашим спасением… Я не выдержал. Признался и… завербовал тебя. Надеюсь, что ты поймешь и простишь…

Как я мог не понять и не простить?

Много дней думал я над его словами, много планов спасения придумывал, но надежд на их осуществление у меня было мало. За время, проведенное в тюрьме, я убедился, что НКВД слишком крепко держит в руках своих узников и на "волю" выпускает очень редко…

Кроме "телефона", в уборной имеется еще одно средство связи между заключенными. Ее стены сплошь испещрены надписями. Большинство их многолетней давности, но есть и свежие. В каждую оправку заключенные обшаривают глазами стены и иногда находят на них фамилии своих друзей и знакомых и краткие сведения об их передвижениях по тюремному пути. Несколько раз и я читал на стенах, написанное моими "соузниками" из разных камер:

"Отправляют в политизолятор. С. В. Пронин".

"10 лет концлагеря. К.Потапов".

"И мне дали десять лет. Ой, что будет с моей семьей?" С. Б. Прицкер".

По обе стороны двери, в стенах уборной, четыре крана с холодной водой. Смыть с себя ею липкий и соленый полусуточный пот, не только свой, но и чужой, — от соприкосновения с телами соседей, — величайшее наслаждение для заключенных. К сожалению, времени на это у нас мало: не больше минуты на каждого, потому что обмыться хотят все.

Выводят на оправку два раза в сутки, утром и вечером. Все остальное время уборная открыта только. Для тюремщиков и нам приходится приучать свои желудки к строжайшему выполнению "тюремно-оправочных правил". Хочешь, не хочешь, а привыкай!

Утренние часы — самое горячее время, как для заключенных, так и для их охраны. Оправка сменяется поверкой, поверка раздачей пайка. Надзиратели торопятся, но все это еле успевают закончить к полудню. Ведь в тюрьме более сорока камер.

Только что мы вернулись с оправки в камеру, как из коридора к нам доносится:

— Давай, на поверку становись!

Кстати, слово "давай" среди большого и малого тюремного начальства самое распространенное. Оно сопровождает каждое начальственное приказание. Весь день только и слышишь от надзирателей:

— Давай, не шуметь! Давай, получай паек! Давай, на допрос! Давай, не спи!..

На поверку мы строимся шеренгами в затылок друг другу. К нам входят дежурный по коридору со списками камер в руках и старший надзиратель. Староста им докладывает:

— В камере 108 заключенных. Из них шестеро на допросе, двое в карцере и один в больнице. Есть просьбы и заявления.

От последней фразы дежурный отмахивается рукой:

— Просьбы и заявления в другой раз.

— Это мы каждый день от вас слышим, — угрюмо замечает староста.

— Сказано в другой раз! — рявкает дежурный и начинает считать заключенных. В переполненной ими камере это нелегко. Дежурный путается, считает во второй и третий раз и, наконец, сделав отметку в списке камер, уходит в сопровождении надзирателя.

Такая же процедура повторяется и вечером. По этому поводу мы, как-то, задали вопрос дежурному:

— Для чего нас проверяют два раза в день? Неужели опасаются, что кто-то отсюда убежал или убежит?

Ответ был хотя и не очень вразумительный, но исключающий всякие возражения:

— Не вашего ума дело. Так полагается…

Около десяти часов утра в камеру вносят огромную корзину с хлебом, тарелку сахара и три ведра кипятка. Каждый получает по поллитра кипятку в имеющуюся у него посуду. Хлеб и сахар выкладываются на разостланное старостой одеяло и сейчас же начинается их дележка. Куски хлеба по размерам и весу неодинаковы, один на 20–30 граммов больше, другой меньше, а разница в весе кусков сахара часто составляет 3–5 граммов. Неодинаково, по мнению заключенных, и качество хлебных паек. Горбушки, которые можно дольше жевать, считаются питательнее и ценятся выше, чем мякоть.

Чтобы при дележке хлеба и сахара удовлетворить всех и никого не обидеть, в камере устраивается своеобразная жеребьевка. Кто-либо из заключенных становится с завязанными платком глазами спиной к разложенному на одеяле камерному пайку.

Староста, указывая на лежащие рядом куски хлеба и сахара, спрашивает:

— Кому?

— Такому-то, — отвечает заключенный с завязанными глазами.

Опять: —"Кому?" и т. д.

Получившие "неполноценные" пайки ворчат, но правильность дележки почти никогда не оспаривают.

Камера пьет "чай" долго, не меньше получаса, а то и час. Каждый старается подольше растянуть "насыщение" своего голодного желудка.

Наконец, "чай" выпит и заключенные принимаются за свои мелкие тюремные дела: штопают носки, плетут веревочки для поддержки брюк, лишенных пуговиц надзирателями, чинят истрепавшуюся в тюрьме одежду. Часто последняя представляет собой сплошные лохмотья, но заменить ее нечем. Заключенным в советских тюрьмах казенная одежда не выдается, а получить вещевую передачу из дому возможно только с разрешения следователя, предварительно "признавшись во всем".

Те, кому нечего чинить и штопать, разговаривают вполголоса или, таясь от надзирателей, играют в колотушки, шахматы, домино. Большинство же дремлет сидя. Слишком мало времени дают нам для сна. Поэтому все мы охвачены постоянным и неутолимым желанием: спать, спать и спать.

От окончания раздачи пайка и до обеда во всей тюрьме затишье. Надзиратели редко заглядывают в камеры через дверные окошечки. Они, так же как и мы, дремлют, хотя для того, чтобы выспаться, времени у них достаточно и ночью.

В два часа дня мы получаем по поллитра горячего варева, назвать которое обедом было бы слишком пышно. Заключенные называют его скромнее и грубее: "баланда". Это нечто, вроде жиденького супа, сваренного по очень несложному рецепту: пара пригоршней крупы на ведро воды без примесей жира. Иногда крупа заменялась столь же незначительным количеством квашеной капусты или солеными селедочными головками.