Энн Эпплбаум - ГУЛАГ. Паутина Большого террора Страница 58

Вначале зэки долго стоят в очереди на морозе. Затем их пускают в раздевалку — до сотни человек в помещение, рассчитанное на десять-пятнадцать. В бараках тем временем идет уборка, при которой выбрасывается все «лишнее», чем они обзавелись, — запасные рукавицы, портянки и тому подобное: «Человеку свойственно быстро обрастать мелкими вещами, будь он нищий или какой-нибудь лауреат — все равно. <…> Обрастает так и арестант. Ведь он рабочий — ему надо иметь и иголку, и материал для заплат, и лишнюю старую миску, может быть. Все это выбрасывалось, и после каждой бани все вновь заводили „хозяйство“, если не успевали заранее забить все это куда-нибудь глубоко в снег, чтобы вытащить через сутки».

В самой бане всегда не хватало воды — помыться толком было невозможно. Людям давали деревянную шайку «не очень горячей воды», которую остужали кусками льда. Лишней воды ни у кого не было, «да и покупать ее никто не может». Не хватало и тепла; ощущение холода «усугубляется тысячей сквозняков из дверей, из щелей. <…> Каждая баня — это риск простуды…». Баня отличалась еще и «гулом, дымом, криком и теснотой (кричат, как в бане — это бытующее выражение)».[615]

Эту адскую сцену описывает и Томас Сговио, по словам которого заключенных на Колыме иногда приходилось гнать в баню кулаками: «Ожидание своей очереди за дверью на морозе, потом холодный предбанник, обязательная дезинфекция и окуривание одежды, которая сваливается в общую кучу, — попробуй потом найди свое — драки и вопли: „Это моя телогрейка, сволочь!“ — разбор сырого белья с гнидами в швах, бритье подмышек и лобков, и, наконец, когда приходит наша очередь мыться, деревянная шайка, котелок холодной воды, котелок горячей и кусочек черного вонючего мыла…».[616]

Шаламов так описывает унизительный процесс получения белья после мытья: «Задолго до раздачи вымывшиеся толпой собираются к этому окошечку. Судят и рядят о том, какое белье выдавалось в прошлый раз, какое белье выдавали пять лет назад в Бамлаге…».[617]

Поблажки в отношении мытья неизбежно становились частью общей системы лагерных привилегий. К примеру, в Темлаге заключенным, занятым на определенных должностях, разрешалось мыться чаще. Работа в бане, дававшая доступ к чистой воде и возможность допускать или не допускать к ней других, была в лагерях одной из самых вожделенных. В конечном счете вопреки всем строжайшим распоряжениям Москвы, лагерная гигиена, здоровье заключенных и предоставляемые им удобства целиком зависели от местных обстоятельств и прихотей начальства.

Так выглядела одна из сторон лагерного быта — быта, вывернутого наизнанку, превращавшего простое удовольствие в «отрицательное событие для заключенных, отягчающее их быт». Это наблюдение Шаламова есть, по его же словам, «одно из свидетельств того смещения масштабов, которое представляется самым главным, самым основным качеством, которым лагерь наделяет человека…».[618]

Обширная литература о ГУЛАГе содержит много описаний разнообразных лагерей и отражает опыт многих не похожих друг на друга людей. Но одна принадлежность лагерной жизни кажется постоянной, кто бы о ней ни писал, о каком бы лагере или периоде ни шла речь. Это баланда, которую заключенные получали раз, а иногда и два раза в день.

Все бывшие зэки сходятся на том, что вкус поллитровой порции лагерного супа был омерзителен. По консистенции он был водянистым, по содержимому — подозрительным. Галина Левинсон писала, что часто он был сварен «из гнилой капусты и картошки, иногда с кусочком трески, иногда с селедочной головой». Барбара Армонас вспоминала про баланду с «кусочками легкого или рыбьими жабрами и несколькими ломтиками картошки».[619] Леонид Ситко сказал, что суп всегда был очень жидкий, без мяса. Даже Лазарь Коган, возглавлявший строительство канала Москва — Волга, в одном приказе посетовал: «Некоторые повара работают так, как будто они готовят не для советской столовой, а для обжорки. От такого отношения к делу получается иногда негодная, а чаще невкусная и однообразная пища».[620]

Так или иначе, голод — великая сила: суп, в нормальных условиях несъедобный, заключенные, большинство которых страдало от нехватки пищи, съедали подчистую. Голод не был случайностью: людей держали впроголодь специально, потому что паек, наряду с регламентацией времени и жизненного пространства, был одним из важнейших средств воздействия начальства на зэков.

Поэтому определение пищевого довольствия лагерников превратилось в сложную науку. Точные нормы для разных категорий заключенных и лагерных работников устанавливались в Москве и часто менялись. Руководители ГУЛАГа постоянно уточняли цифры, высчитывали и пересчитывали минимальное количество еды, необходимое заключенному, чтобы он мог работать. Начальники лагерей то и дело получали на этот счет новые инструкции — пространные, сложные документы, написанные тяжелым бюрократическим языком.

Типичен, к примеру, приказ от 30 октября 1944 г. об изменении норм питания. Приказ определял «гарантированную» норму для большинства заключенных: 550 граммов хлеба в день, 8 граммов сахара, плюс другие продукты по списку, предназначенные для приготовления утренней каши, дневной баланды и ужина: 75 граммов крупы или макарон, 15 граммов мяса или мясопродуктов, 55 граммов рыбы или рыбопродуктов, 10 граммов жиров, 500 граммов картофеля и овощей, 15 граммов соли, 2 грамма суррогатного чая.

Список был снабжен примечаниями. Лагерному начальству предписывалось уменьшать хлебный паек заключенным, выполняющим норму менее чем на 75 процентов, — на 50 граммов, выполняющим норму менее чем на 50 процентов — на 100 граммов. Вместе с тем за перевыполнение нормы полагалась надбавка: 50 граммов крупы, 25 граммов мяса, 25 граммов рыбы и прочее.[621]

Для сравнения, в 1942 году, когда положение с продовольствием по всей стране было гораздо хуже, лагерному охраннику полагалось в день 700 граммов хлеба, почти килограмм овощей и 75 граммов мяса с особыми надбавками для работающих в условиях высокогорья.[622] В шарашках во время войны заключенных кормили лучше, чем в лагерях: там полагалось 800 граммов хлеба и 50 граммов мяса. Вдобавок — 15 сигарет в день плюс спички.[623] Нормы питания для беременных женщин, несовершеннолетних заключенных, военнопленных, вольнонаемных рабочих, детей, содержавшихся в детских учреждениях при лагерях, были чуть выше.[624]

Некоторые лагеря вводили более тонкие градации. В июле 1933-го начальство Дмитлага выпустило приказ, определявший разные нормы питания для заключенных, выполняющих норму менее чем на 79 процентов, на 80–89, на 90–99; на 100–109, на 110–124, на 125 процентов и более.[625]

Разумеется, необходимость точно выделять питание разным группам заключенных, состав которых иной раз менялся день ото дня, требовала немалой бюрократической работы, с которой лагерям зачастую трудно было справляться. Приходилось иметь под рукой большие папки с инструкциями, определяющими, кого как кормить в том или ином случае. Даже в небольших лагпунктах велся подробный ежедневный учет выполнения нормы каждым заключенным и, соответственно, пайка, на который он имел право. Например, в небольшом лагпункте Кедровый Шор (это было одно из сельскохозяйственных подразделений Интлага) в 1943 году использовалось по меньшей мере тринадцать норм питания. Лагерный счетовод (скорее всего, заключенный) определял, по какой норме будет получать еду каждый из тысячи заключенных лагпункта. На многочисленных длинных, разграфленных от руки карандашом листах бумаги он чернилами писал фамилии и номера.[626]

В более крупных лагерях справляться с бумажной работой было еще труднее. Бывший главный бухгалтер ГУЛАГа А. С. Наринский пишет о том, как начальство одного лагеря, строившего железную дорогу на севере, решило выдавать заключенным талоны на питание в зависимости от дневной выработки. Но в лагерной системе хронически не хватало бумаги и с талонами возникли затруднения. За неимением лучшего использовались автобусные билеты, в доставке которых однажды случился трехдневный перебой, который грозил «дезорганизовать все питание заключенных».[627]

Доставка продовольствия зимой тоже была проблемой, особенно в те лагеря, где не было своих пекарен. «Погруженный в товарные вагоны еще теплый хлеб, — пишет Наринский, — за 400 километров пути на 50-градусном морозе так замерзал, что он становился недоступен не только человеческим зубам, но и топору». Несмотря на рассылку сложных инструкций, касающихся хранения зимой скудных северных запасов картофеля и овощей, немалая их часть замерзала и становилась несъедобной. Летом протухали мясо и рыба, портились другие продукты. Продовольственные склады сгорали или в них во множестве заводились крысы.[628]