Ким Костенко - Это было в Краснодоне Страница 6

Громов оживился, порозовел, маленькие глазки его загорелись лихорадочным блеском.

— А как же! Я в Краснодоне без малого двадцать лет живу. Всех тут знаю.

— Вот и хорошо. Садись и пиши фамилии всех, кого видел возле копра.

Кряхтя и часто сморкаясь, Громов долго выводил на листке бумаги какие‑то каракули. Захаров терпеливо ждал, пока он кончит, потом взял список, пробежал его глазами.

— Так… А почему не подписался?

Громов замялся, хотел что‑то сказать, но промолчал, лишь тяжело вздохнул.

— Боишься? — догадался Захаров. — Тогда вот что… Выбери себе кличку. Этой кличкой будешь подписывать все секретные донесения и сдавать их лично мне. Тогда никто ничего не узнает. А бумажки эти нужны, чтоб по ним расчет с тобой вести, понял? За каждую бумажку — особая плата.

Громов весь взмок, напряженно соображая что‑то, потом взял карандаш и старательно вывел под списком: «Ванюша».

— Только никому ни слова, — умоляюще посмотрел он на Захарова. — Чтоб ни одна душа…

— Ладно, Ванюша, — усмехнулся Захаров, пряча в карман бумажку. — Но ты должен сообщать в полицию о всех коммунистах, которых встретишь в городе. Старайся втереться к ним в доверие, узнай, где они прячутся, что делают, и передавай нам адреса. Будешь нашим тайным агентом, понял? Коммунисты тебя не боятся, ты человек тихий, неприметный… О деньгах не беспокойся — богачом скоро станешь! Понял?

Громов утвердительно кивнул.

Тонкие, бескровные губы Подтынного сомкнулись, отчего редкая рыжая щетина на подбородке встала торчком. На мгновение он закрыл глаза, как бы припоминая что‑то, но тут же снова открыл их. В расширившихся зрачках мелькнул страх, будто вспомнилось что‑то ужасное, дикое…

— Какую же помощь оказал гитлеровцам агент по кличке «Ванюша»? — спросил следователь.

Подтынный низко нагнул голову, глубоко, с присвистом вздохнул.

— Он выдал жандармерии многих известных ему коммунистов и советских активистов, укрывавшихся в городе: Бесчастного, Валько, Михайлюка, Петрова… Их арестовали… А потом… потом ночью загнали в бомбоубежище в городском парке и расстреляли. Когда мы засыпали яму опавшими листьями, некоторые были еще живы… Они пели «Интернационал»…

ОНИ ПЕЛИ «ИНТЕРНАЦИОНАЛ»

Шел по улице чернобровый, черноглазый, веселый человек. Нес на плече лист кровельного железа, свернутый в трубку, на ходу поигрывал небольшим металлическим молоточком и насвистывал какую‑то бодрую песенку. По всему видно — хорошее у человека настроение.

Вот он подошел к аккуратному домику с голубыми ставнями, обнесенному невысоким забором, остановился под раскидистым деревом, свесившим свои ветви почти до самой земли. Широко, всей грудью вдохнул напоенный осенними запахами воздух, сорвал с дерева листок и долго в задумчивости рассматривал его. Потом неторопливо положил свою ношу на землю, достал из кармана ключ, сунул его в замочную скважину и… вздрогнул, услышав позади себя вкрадчивый, елейный голосок:

— О, товарищ Валько! Вот уж не думал встретиться…

Человек обернулся, смерил взглядом внезапно появившуюся рядом с ним долговязую фигуру, ответил сдержанно:

— Здравствуй, Громов.

— Признали, товарищ Валько? А я смотрю — как же так, начальник шахты, заслуженный человек, и остался у фашистов… Или не взяли вас в эшелон?

— Да уж так пришлось. Остался…

— Ай–яй–яй, нехорошо как! Немцы‑то приказ вывесили, по всему городу коммунистов разыскивают. Как же вы?..

Валько пожал плечами, промолчал.

— Да–а, дела… Ну, я побежал. Бывайте здоровеньки, помогай вам бог, как говорится… — и долговязый торопливо зашагал прочь.

Так встретились начальник шахты № 22 Андрей Валько и забойщик Василий Громов, когда‑то работавший на этой же шахте. Короткой была встреча, всего двумя–тремя словами успели обменяться. Думал ли Валько, что она приведет к столь трагическим последствиям?

Через несколько минут следователь полиции Захаров получил безграмотную, нацарапанную вкривь и вкось записку: «Видил начальника шахты 22 коммуниста Валько. Адрис знаю. Ванюша».

В ту же ночь возле дома с голубыми ставнями остановилась подвода. Двое жандармов в сопровождении целой своры полицейских ворвались в дом, стащили с постели спящего Валько и, не дав ему опомниться, скрутили руки и ноги, кинули на подводу…

Босой, в одном нижнем белье, Андрей Валько предстал перед Зонсом. Возле стола вертелся ликующий Захаров, угодливо изогнувшись, шептал что‑то на ухо гауптвахтмейстеру Соликовский.

Упершись руками в стол, Зонс посмотрел куда‑то поверх Валько, хрипло спросил:

— Коммунист?

Валько откинул назад свисавшую на лоб прядь черных как смоль волос и ничего не ответил.

— Почему не явился на регистрацию? — повысил голос начальник жандармерии.

Валько молчал.

Тогда заговорил Соликовский. С наглой ухмылкой, поигрывая плетью, он подошел вплотную к Валько, дохнул ему в лицо самогонным перегаром:

— Что же вы упираетесь, Андрей Андреевич! Я‑то вас хорошо знаю. На работу к вам приходил наниматься. Прогнали вы меня тогда, сказали — пьяница.

Валько сверкнул черными цыганскими глазами.

— Теперь бы не прогнал! На месте пристрелил бы подлюку!

Соликовский отступил на полшага и изо всей силы ударил Валько по лицу. Струйка алой крови из рассеченной губы скользнула за воротник, расползлась темным пятном по белому полотну рубашки. Соликовский ударил еще и еще…

Через полчаса Захаров приоткрыл дверь кабинета, крикнул в коридор:

— Эй, кто там есть? Заберите…

Вошел Подтынный. Приложил руку к козырьку артиллерийской фуражки, четко пристукнул каблуками.

— Полицейский Подтынный по вашему приказанию явился!

Зонс молча кивнул на почти безжизненного Валько, жестом указал на дверь. Подтынный пинком перевернул грузное, отяжелевшее тело, ухватил его за ноги и поволок в камеру, где лежали избитые до полусмерти шахтеры Иван Михайлюк, Семен Бесчастный, Степан Клюзов, Михаил Поляков, Иван Шевцов. Это они перед самым вступлением фашистов в город взорвали свою родную шахту. Старые коммунисты не боялись смерти. Их тревожило другое: удастся ли оставшимся на свободе товарищам найти предателя?

Между тем Василий Громов развернул кипучую деятельность. По нескольку раз в день он обходил весь город, заглядывал в самые отдаленные углы. Барон Швейде назначил его начальником шахты №5. Из‑за нехватки людей шахта все еще не работала, и Громов делал вид, что подбирает рабочую силу. А сам все вынюхивал, выслеживал…

На «Шанхае» в маленькой глинобитной халупке Громов наткнулся на Черняка — главного инженера шахты № 2–4, той самой шахты, на которой Громов работал перед оккупацией города. Черняк не успел эвакуироваться и укрывался у знакомых. Увидев Громова, он радушно пригласил его к себе, откровенно пожаловался на то, что никак не может связаться с подпольной организацией. В том, что такая организация существует, он не сомневался. В тот же день Черняк был брошен в камеру полиции…

На рынке Громов как‑то встретил высокую, стройную чернобровую женщину в низко надвинутом на лоб пуховом платке. На какой‑то миг мелькнуло перед ним красивое, с тонкими чертами лицо, и женщина скрылась в толпе. Он шел и напряженно вспоминал: где он ее видел? И вдруг вспомнил: Дымченко, Мария Дымченко, инспектор райздравотдела. Это она приезжала на шахту и ругала заведующего столовой за то, что повар ходил в грязном колпаке. Громов не знал, коммунистка она или нет, но на всякий случай сообщил в полицию и о ней. Дымченко арестовали…

Однажды на районном смотре художественной самодеятельности Громов слышал, как начальник участка шахты №5 Петр Зимин красивым баритоном пел «Песню о Родине», а зал дружно подхватывал припев любимой песни. Громов не раз встречал Зимина на рабочих собраниях и митингах — он был прекрасным оратором, страстным поборником всего нового, передового. И вот Зимин попался на глаза Громову в отдаленном переулке. Через час полицаи бросили его окровавленного, иссеченного плетьми в камеру…

Громов из кожи лез, лишь бы угодить своим хозяевам. Все новые и новые жертвы попадали в лапы полиции. Не дремала и немецкая жандармерия. По особой схеме, составленной обер–лейтенантом Бокком, жандармы каждую ночь прочесывали кварталы города, разыскивая подпольщиков.

Утро 28 сентября 1942 года выдалось хмурое, холодное. Моросил дождь, пронизывающий до костей ветер гонял по улицам опавшие листья. Густые свинцовые тучи нависли над городом, заслонив почти все небо. Бледным расплывчатым пятном пробивалось сквозь них застывшее солнце.

В это утро Зонс пришел с докладом к Гендеману. Коротко сообщив о деятельности районной жандармерии за последнюю неделю, он положил перед комендантом список арестованных коммунистов.

— Жду дальнейших указаний, — лаконично закончил он доклад.

Майор Гендеман считал себя знатоком России. Когда‑то в университете по старым немецким учебникам он изучал историю русского государства, знакомился с русской литературой, неплохо владел языком. И хотя познания его были крайне скудными, майор при случае любил блеснуть ими перед своими подчиненными. Его любимой фразой было: «О, уж я‑то русских знаю!»