Владимир Соловьев - Не только Евтушенко Страница 6

Бабочку.

Что позволено Зевсу да будет позволено мне. См. мой рассказ «Сон бабочки» в следующей книге.

Я видел двойную радугу над водопадом в Квебеке – Лена сказала, что это краски Бога.

Я написал о явлении мне Бога в радуге, знамении Завета между Им и между землею, и назвал ту прекрасную прозу «Бог в радуге». См. первую книгу этого сериала про Довлатова.

Радугой был назван первый мост без опор в провинции Шаньдун в Китае.

Что важнее – инженерное изобретение времен династии Сун или художественная метафора того же времени?

У меня в комнате висит акварель на шелке «Голубь на цветущей ветке» китайского императора XI века Хуй Тзунга – в куда более целомудренной транскрипции его имя Сунн Хуэй Цун.

А вот и имя феррарца всплывает из завалов моей памяти: Доссо Досси. В те времена даже маргиналы были классными художниками. Как раз корифеев – недолюбливаю: Леонардо скорее уважаю, чем люблю; Микеланджело люблю выборочно, Рафаэля не люблю вовсе, за исключением разве его превосходных портретов. Будет повод – объясню. Не здесь, так в другой книге.

Среди диссидентов, как и среди отъезжантов, мы были белыми воронами.

Есть такое словечко в американском политическом сленге «maverick», изначально обозначавшее неклейменого теленка, – это и есть я. Наш с Леной московский диссент, о котором трубили американские газеты и вражье радио, был для меня формой самоутверждения после питерского самоуничижения. На все лады, в разных обратнопереводных вариантах цитировался мой афоризм: «У каждого человека есть квота страха. Я свою использовал до конца. Человек может долго спать, но рано или поздно должен проснуться. Если не умер во время сна». Я уже не помнил, что и как именно сказал тогда Дэвиду Шиплеру из «Нью-Йорк таймс», и теперь выбираю наиболее адекватный вариант для вечности. Проживи мы в Москве чуть дольше, все пошло бы наперекосяк. Фазиль Искандер мне прямо сказал, что мы подводим тех, кто остается: они вынуждены поддерживать с нами дружбу, а мы компрометируем их перед властями; одолжил мне крупную сумму, но просил никому об этом не говорить – сейчас уже можно, Фазиль? Заходить стал к нам чаще, но без предварительного звонка, по-соседски, мы жили окно в окно. Записку с восторженным отзывом о «Трех евреях» (тогда еще «Романе с эпиграфами») и парой мелких замечаний попросил на всякий случай уничтожить, чего я, понятно, не сделал – предъявлю на том свете или сдам на этом в принстонский архив. Еще один приятель, которого я подозревал в связях с гэбухой, предупредил, что мы не думаем о нашем сыне. И наконец, Бен Сарнов откорректировал брошенный мной слоган: да, квота страха, да, исчерпана до дна, но взамен старого страха незнамо откуда вырастает новый. Ему виднее, а я, ввиду спринтерских сроков нашего диссента, так и не успел проверить на собственной шкуре.

Кевин Руэн из Би-би-си на каком-то приеме в МИДе услышал, что вопрос о нас решен на верхах. «Кем?» – это был его вопрос, а не мой. «Андроповым». Кто мог тогда предположить, что через несколько лет Андропов станет генсеком, и у нас с Леной – еще при его жизни – выйдет о нем книга на нескольких языках, которая сделает нас временно богатыми. А он – если б знал наперед – выпустил бы нас из страны? Сослагательное наклонение, гипотетический вопрос. А вот конкретные: успел ли он прочесть? как отреагировал? Другую мою книгу – московскую, неоконченную, в рукописи – читал, но об этом впереди, хотя читал он ее как раз в те дни, когда решал с нами вопрос.

А тогда я возгордился и стал торговаться с гэбистским генералом о сроках: месяц, а не неделя. Десять дней – последнее его слово. Выбор: между Западом и Востоком. Я выбрал Запад, о чем никогда не жалел, продолжая жить жизнью номада с вечной свободой выбора и «тягой к перемене мест». Зато Лена, которая жалеть умеет только мертвых и безжалостна к живым (à propos: может, это вообще женская черта: «они любить умеют только мертвых» – это о них?), жалела и жалеет до сих пор: по принципу «там лучше, где нас нет». Да и я – если честно – немного жалел, но еще больше жалел, кабы остался. Если б была такая возможность – жалеть. О чем бы я жалел, будучи мертв? Я не из уживчивых, все равно где. Тем более теперь – там. Циклическая история Россия с разворотами на 180, а в конце концов – на все 360 градусов не позволяет автору этих строк относиться к ней однозначно. Пинок под зад в 77-м, и в последующее почти десятилетие мне как писателю жалеть было не о чем, я мог только сочувствовать оставшимся. Еще одно десятилетие и даже чуть больше – с начала гласности и в ельцинскую пору я не то чтобы жалел, но говорил всем, что теперь бы не свалил: мои коллеги-писатели словили кайф и срубили славы и хрустов себе в карман. Теперь, однако, настали новые времена, и жалеть мне снова не о чем. Перефразируя самого крученого из «евтушенок» Битова: они снова, в который раз, проснулись в чужой стране. Не соскучишься. А я предпочитаю просыпаться в своей стране, хотя и здесь меня ждут сюрпризы – 11 сентября, например. «Американский писатель и журналист Владимир Соловьев…» – читаю о себе в «Независьке». Так и есть.

Что русскому здорово, то немцу смерть. Само собой, вне этнической окраски: я, русский, в этой поговорке – немец.

Таким, как я, там смерть, а здесь вот ветер дальних странствий загнал меня в эту тихую пристань – приют убогого чухонца, на краю кладбища, на краю жизни, в закатные годы, в окружении мертвецов. Последняя остановка перед дальней дорогой. Все мы смертны, бессмертен только Бог. Он не бессмертен, Он – бесконечен. А мы – конечны. На этой моей кровати я скорее всего и помру, если не в соседней больнице или в пути. Предпочел бы последнее.

Вот бы умереть, как дядюшка Джо, побочный герой далеко не лучшего у Грэма Грина романа! Не его ли примеру следует Евгений Евтушенко?

Дядюшка Джо решил замедлить бег времени и продлить себе жизнь, а потому отправился в кругосветное путешествие. Его расчет был верным, потому что пространство растягивает время – тот, кто в пути, проживает несколько жизней по сравнению с тем, кто остается. Уходящий выигрывает, а остающийся проигрывает, считают индусы. А чем дольше живешь, тем сильнее привязываешься к жизни. Кто знает, кому умирать тяжелее – молодым или старикам?

Умереть бы, например, в давно вымечтанном, у черта на рогах, Ангкор-Вате, куда убалтывал смотаться со мной сына, но он резонно на это отвечал, что не хотел бы везти мои останки обратно в НЙ. А зачем мне в Нью-Йорк? Согласен коротать вечность в древней столице кхмеров. Ничуть не хуже Сан-Микеле. Недавно один мой здешний приятель высказался в том смысле, что предлагает организовать общество желающих быть похороненными в Сан-Микеле – камушек в огород Бродского. В конце концов мы с Жекой-Юджином побывали в Ангкор-Вате после данного мною обещания там не умирать.

Наша с дядюшкой Джо страсть к путешествиям – это борьба с безжалостным Хроносом, загадку которого – задолго до Эйнштейна – пусть не разгадал, но определил Блаженный Августин: время течет из прошлого, которого уже нет, в будущее, которого еще нет, через настоящее, у которого нет длительности. А спор Будды с Гераклитом, хотя они и не знали друг друга лично, а тем более по имени, принадлежа к разным, несоприкосновенным культурам: для одного нельзя было дважды войти в одну и ту же реку, тогда как другой воспринимал ее воды – а значит, и воды времени, – как стоячие, недвижные, вечные: стариком-предсмертником входишь в ту же самую реку, что и ребенком-несмышленышем.

Я есть живое опровержение Гераклита.

Недавно тут, когда я прочел голосом Бродского его стихотворение, нам с Леной посвященное и преподнесенное на совместный день рождения («Позвольте, Клепикова Лена, пред Вами преклонить колена. Позвольте преклонить их снова, пред Вами, Соловьев и Вова. Моя хмельная голова Вам хочет ртом сказать слова…» и проч.), радиоинтервьюер воскликнул:

– Какая великая честь! Вам посвятил стихотворение нобелевский лауреат!

– Какой, к черту, нобелевский лауреат! Он был городским сумасшедшим, стихи его не печатали, вечно под колпаком, Нобелевская премия не могла ему пригрезиться даже во сне.

– Неверно, – сказала мне потом Лена. – Время спрессовывает события. Стихотворение нам посвятил нобелевский лауреат, хотя от того стишка до Нобельки – полтора десятилетия. Время все ставит на свои места, корректируя само себя.

Еще один перескок: разве не заразителен пример Пруста, который заперся на много лет в своей обитой пробкой комнате и отправился в прошлое за утраченным временем, не отходя от письменного стола и только однажды назвав героя своим именем, ибо это был роман о человеке, которого зовут Я, но который не всегда является мною? Помимо прочего, удовольствие от дважды прожитой жизни – в опровержение поговорки о сумасшедшем, который ищет вчерашний день. Повторить подвиг Пруста, не дублируя его прозу, на что я не способен ни по литературному масштабу, ни по личному характеру?