Константин Кайтанов - Наше небо Страница 6

Меня подняли в воздух на самолете «Р-5». С этой машины я прыгал впервые. На высоте семисот-восьмисот метров я оставил кабину и вылез на плоскость, чтобы по сигналу летчика броситься вниз.

Уже стоя на плоскости летящего самолета, я взглянул на землю и вдруг почему-то почувствовал себя одиноким и потерянным. Мною овладела одна мысль — как можно скорее очутиться на земле. Но, думая о земле, я не мог сдвинуться с места и бессмысленно глядел вниз. Самолет уже сделал лишний круг, и я понимал, что медлить нельзя — нужно прыгать, иначе расчеты будут сбиты. Летчик подал сигнал — оставляй самолет, но чувство физического отвращения к прыжку казалось непреодолимым. Я посмотрел на землю, на летчика и увидел, как тот раздражительно повторил свой приказ. Тогда, напрягая всю свою волю, я отвалился от самолета и дернул кольцо, чтобы скорее прекратить падение…

Прыжок получился неважный. Крепким ударом о землю я поплатился за свое промедление, потому что, не выполнив своевременно команды летчика, я выбросился с запозданием, не рассчитав приземления. Сел я на дорогу, изрытую ямами, и все же был доволен, что переборол небывалую силу сопротивления. Когда на земле я раздумывал о случившемся, мне было стыдно за самого себя.

Пике с 8200 метров

Зима кончалась. Предстоящая распутица могла помешать мне закончить затянувшуюся тренировку.

Я решил сделать последний полет и набрать максимальную высоту. На шестьсот метров я поднимался свободно, но прыжок, к которому я готовился, был задуман значительно большей высоты.

Натянув на себя меховой комбинезон, пуховые брюки и теплый шлем, я забрался в заднюю кабину. На высоте пять тысяч пятьсот метров я почувствовал холод. Задумался — перенесет ли Скитев максимальный подъем?

Шесть тысяч пятьсот метров! Самочувствие бодрое, даже игривое. Слегка перевалившись через борт кабины, смотрел я на землю. Земля была в тумане, и я с трудом различал прямоугольник аэродрома и поселок.

Полуобернувшись ко мне, Скитев поднял большой палец кверху: «Хорошо! Машина свободно набирает высоту».

Задрав нос самолета кверху, Скитев пытался круче взять высоту, но разреженность воздуха сказалась на работе винта. Тяга была недостаточна. Мотор не давал полной мощности.

Семь тысяч восемьсот метров! Убеждаю себя, что высота эта легко переносима, хочу спокойно взглянуть через борт, но голова свисает в кабину, и тело как-то неожиданно размякает.

Меня охватила сонливость. Смотрю на большой термометр, — он должен стоять на стойке крыльев, совсем недалеко от меня, — но, как ни напрягаю свое зрение, ничего не вижу.

Пытаясь еще раз взглянуть на землю, я с силой перегнулся через борт, и в глазах моих вместо ожидаемой панорамы закружились разноцветные кружочки. Пересилив себя, я гляжу на альтиметр. На один миг вижу цифру «8000», потом восьмерка уходит и остаются одни нули. Они начинают кружиться, рассеивая вокруг себя цвета спектра, потом уплывают в какую-то белесую муть, и я чувствую, что зрение начинает мне отказывать. Я напрягаю свой взгляд, чтобы увидеть показания альтиметра, но ни стрелки, ни нулей — ничего не различаю.

Огромным усилием воли заставляю себя поднять руку на борт кабины. Страшная сонливость парализует сразу все тело. Я хочу шевельнуть ногой — ноги неподвижны. Смутно вижу лицо Скитева, всматривающегося в меня, и вялым движением головы киваю вверх: «Продолжай набор высоты».

Снова на полных оборотах мотора Скитев пытается поднять машину выше, и слышно, как звенящий винт режет воздух. Мотор тяжело рокочет. Слабым движением головы я требую подъема и незаметно сползаю с сиденья в хвостовую часть фюзеляжа.

…Очнулся я, почувствовав свободное дыхание. Машина находилась в горизонтальном полете. Было легко и весело. Взглянув на альтиметр, я изумился: высота — четыре тысячи метров. Спрашиваю летчика: «Почему не ходил на высоту?» Тот знаками отвечает: «Сделаем посадку, все объясню».

Кругами снижаемся на землю, и через несколько минут машина касается посадочной площадки. Нас окружили товарищи.

Скитев рассказывает:

— Поднялись на восемь тысяч двести. Обернувшись, я увидел тебя посиневшим, впавшим в бессознательное состояние, — понял, что плохо. Я круто «пикнул» и вошел в слой облаков на высоте около четырех тысяч, когда ты, уже очнувшись, толкал меня в спину.

После этого полета я решил итти на прыжок.

Погода, словно по заказу, оказалась благоприятной.

Мартовским утром, щурясь от яркого света, я отправился в штаб. В кабинете начальника штаба произошел такой разговор:

— Сводка благоприятствует. Все ли у вас готово?

— Все готово. Разрешите итти на предельную высоту.

— А выдержите?

— Сколько возьмет самолет.

Мы все отправились на аэродром.

Рекорд

Аэродром лежит еще заснеженный, но знакомый и облетанный, изученный до каждой морщинки. Мотор проверен, приборы испытаны. Сердце машины бьется ровно и размеренно.

Вокруг самолета — начальник штаба, доктор Элькин, укладчик парашютов Матвеев, техники-мотористы…

Матвеев смотрит на меня взглядом человека, извиняющегося за беспокойство, и подтягивает лямки парашюта.

Ожидание взлета становится томительным. Доктор Элькин похлопывает меня по плечу и шутит, как вечером за игрой в «козла». Я волнуюсь, по стараюсь всем своим видом казаться спокойным. Изредка посматриваю на начальника штаба. Он стоит, окруженный моими учениками — парашютистами и укладчиками, и, кивая в мою сторону, что-то говорит с сердечной улыбкой.

Я жму всем руки и, чтобы преодолеть волнение, кричу летчику:

— Скорее в воздух!

Машина взметнулась, едва оторвавшись от стартовой площадки. Я оглянулся. Снежный вихрь скрыл от меня друзей. Я увидел их снова, когда машина шла уже кругом над аэродромом. На высоте, нарастающей с каждым мгновением, я еще больше чувствовал теплоту товарищеских проводов.

Я вспомнил, как в последнюю минуту начальник штаба, волнуясь, подошел ко мне и, точно желая подбодрить, дружески тронул за плечо. Наши взгляды встретились. Я понимал — он что-то хотел сказать, но вместо слов вдруг крепко пожал мне руку и, чтобы разрядить напряжение, приказал летчику:

— Пошли! Смотреть за Кайтановым!

Сквозь затянутые целлулоидом окна кабины синел перелесок. Легкой тенью скользила застывшая река с кривыми отрогами берегов. Хвойный кустарник подымался из оврагов…

Стрелка альтиметра беззвучно накручивала каждую новую сотню метров.

Высоко. Уже пропала бархатистая синева перелеска. Затерялась где-то маленькая точка на аэродроме с моими друзьями. Земли не видно. Мы уже шли над светлыми, будто нарисованными облаками.

Машина со звоном врезалась в высь, с каждым кругом набирая большую высоту. Я был в маске, но все же мороз, сухой и колкий, до боли обжигал лицо.

Семь тысяч метров! Дышится легко и свободно, и я совсем не чувствую кислородного голода.

Летчик двойным кругом проходит на этой высоте и неожиданно для меня дает сигнал: «Готовься!»

С недоумением смотрю на посиневшее лицо пилота, и мне сразу все становится понятно.

Не выспавшись после ночных полетов, он пустился на высоту и уже на семи тысячах почувствовал себя плохо. Я горько сожалею, что сегодня летит со мной не Скитев. Было обидно за летчика, за неиспользованную мощность мотора, способного поднять много выше.

Вялым поднятием руки летчик повторяет сигнал. Нужно прыгать!

Решительно встаю, отбросив целлулоид. Смотрю на термометр — минус сорок один градус Цельсия.

Присев на левый борт, я оцениваю обстановку и в момент, когда машина плавно делает креп, кувыркаюсь головой вниз. Колкие струи холода мгновенно врываются за ворот, за тугие перехваты фетровых сапог. В воздухе дважды делаю сальто и, взглянув в облачное «окно» на землю, выдергиваю кольцо.

Сквозь плотно обтянутый шлем слышен резкий свист. Мороз еще сильнее обжигает лицо. В руке — выдернутое кольцо. С изумлением смотрю вверх. Вслед за мной, брошенный точно камень, несется измятый, вытянувшийся в колбасу, нераскрывшийся купол парашюта. С тревогой думаю: «А вдруг он неисправен?»

Метров шестьдесят парашют несется за мной, едва шевеля сморщенными клиньями и не раскрываясь. Потом медленно расправляется, набирает воздух и распахивается, вздернув меня на стропах. В этот момент по куполу, освещенному ярким солнцем, скользит тень самолета… Я вижу, как надо мной кружит летчик, наблюдая за спуском.

В неравномерно согретом воздухе начинается качка. Приоткрыв шлем, я подтягиваю стропы, чтобы ослабить качку, по меня болтает до пота. С высоты, примерно, двух тысяч пятисот метров я снова увидел землю, пропавшую за облаками. Подо мной, километров за двадцать от аэродрома, лежали знакомые деревни, над которыми я часто летал на своем истребителе, знакомая река, разбегающаяся двумя рукавами, и лес, клином уходящий на восток. К этому лесу меня и несло.