Геннадий Прашкевич - Красный сфинкс Страница 60

«Из всех операций, проведенных „Трестом Д. Е“, для нас наиболее загадочной остается уничтожение народов, заселявших некогда Скандинавский полуостров. До нашего времени ни одному историку не удалось осветить этот хотя и второстепенный, но достаточно любопытный вопрос. Объясняется это не какой-либо особой сложностью скандинавской операции, а исключительно печальной случайностью. Когда в 2004 году был найден секретный архив „Треста Д.Е“, в нем не оказалось папки № 18621, заключавший все документы, связанные с событиями 1938 года…»

Весной 1940 года аисты не улетели из Египта.

Лететь им было некуда – на месте Европы лежала мертвая пустыня.

«Так настал вечер, когда силы наконец изменили Енсу Бооту. Он находился среди развалин какого-то города. Перед порталом бывшей биржи сидел большой медведь и, глядя вдаль лазоревыми бездумными глазами, тщательно облизывал свои мозолистые, трудовые лапы. Шатаясь, Енс Бооот подошел к нему и протянул жалкую, уже тронутую утренниками травку. Медведь благосклонно принял этот странный дар и положил травинку рядом с собой на замшелую плиту. Тогда Енс Боот понял, что для него наступает торжественный час. Перед ним лежала поломанная, заржавленная вывеска. Дрожа от волнения, Енс Боот прочел: „ЕВРОПА“. Вероятно, так называлось некогда какое-нибудь страховое общество или второразрядная гостиница. Но Енс Боот знал одно: это имя его возлюбленной. Он бежал и кричал: „Европа! Европа!“ Над ним был дикий рыжий закат. Вокруг него была великая пустыня».

К сожалению, Эренбург больше к фантастике не обращался.

Времена изменились. Писатель снова жил в основном в Париже.

В годы испанской войны работал военным корреспондентом. В Париже оказался и в тот день, когда в столицу Франции вошли гитлеровские солдаты. «Немцы покупали в мелких лавчонках сувениры, непристойные открытки, карманные словарики. В ресторанах появились надписи: „Здесь говорят по-немецки“. Проститутки щебетали: „Майн зюссер…“ Начали выходить газеты. „Матэн“ сообщала, что в Париже остался знаменитый префект Кьяпп с его друзьями и что немцы „оценили прелести французской кухни“. Густав Эрве, в далеком прошлом анархист, а потом шовинист, возобновил издание „Виктуар“ („Победа“). Продавцы газет выкрикивали: „Виктуар“! – и редкие прохожие вздрагивали. „Пари суар“ подрядила писателя Пьера Ампа. Та же газета печатала объявления на немецком языке – „для оживления торговли“. Объявлений было мало: „Ариец, ищу работы, согласен на все“; „Кончил два факультета, ищу место официанта или переводчика, в совершенстве говорю по-немецки“; „Составляю генеалогическое дерево, разыскиваю соответствующие документы“. Я зашел в булочную на бульваре Сен-Жермен. Почтенная дама громко рассуждала: „Немцы научат наших рабочих работать, а не устраивать дурацкие забастовки“. У магазинов появились хвосты. Новая газета „Ля Франс о травай“ учила читателей: „В каждом из нас есть крупица еврейского духа, поэтому необходимо учинить внутренний душевный погром“. Часы переставили на час вперед; солнце еще не заходило, когда громкоговорители предупреждали: „Возвращайтесь домой!“ Некоторые рестораны и кафе украсились объявлениями: „Арийская фирма. Вход евреям запрещен“. В квартале, где жили евреи, выходцы из Восточной Европы, – на улице Розьер, метались в ужасе бородатые старики; немцы, забавляясь, их попугивали. Комендатура оберегала немецких солдат от возможного общения с „подозрительными элементами“. При входе в кафе „Дом“ на бульваре Монпарнас, куда до войны приходили художники, красовалось предупреждение: „Посещение этого кафе немецким военнослужащим воспрещается“. Зато на дверях публичного дома „Сфинкс“ я увидел другое объявление: „Открыто для отечественной и иностранной клиентуры“. В большом мюзик-холле шло обозрение „Иммер Парис“ – это было переводом на немецкий язык старой присказки „Париж остается Парижем“.

Эренбург вернулся в СССР. Роман «Падение Парижа» (1941) был отмечен Сталинской премией. Всю Отечественную войну писатель провел на фронтах, в разъездах, в редакциях. Выступал в «Правде», в «Известиях», в «Красной звезде». Номера газет со статьями Эренбурга солдаты крайне редко пускали на самокрутки. «Геббельсу нужно было пугало, – вспоминал позже писатель, – и он распространил легенду о еврее Илье Эренбурге, который жаждет уничтожить немецкий народ. У меня сохранились вырезки из немецких газет, радиоперехваты, листовки. Гитлеровцы часто писали обо мне, говорили, что я толстый, косой, с кривым носом, что я очень кровожаден, что в Испании я похитил музейные ценности на пятнадцать миллионов марок и продал их в Швейцарии, что меня обслуживает тот же биржевой маклер, что и голландскую королеву Вильгельмину, что мои капиталы размещены в бразильских банках, что я каждый день бываю у Сталина и составил для него план уничтожения Европы, назвав его „Трест „Д. Е.“, что я хочу превратить в пустыни земли, лежащие между Одером и Рейном, что я призываю насиловать немок и убивать немецких детей. В приказе от 1 января 1945 года меня удостоил внимания сам Гитлер: „Сталинский придворный лакей Илья Эренбург заявляет, что немецкий народ должен быть уничтожен“…“

«На окнах, на столе, на полу, на диване лежали рукописи, – вспоминал Вениамин Каверин гостиницу „Москва“ (квартира Эренбурга в Лаврушинском переулке была разрушена бомбой). – Эренбург был как бы „вписан“ в этот своеобразный пейзаж. Он похудел, был бледен, очень утомлен. В середине разговора, не допив свой чай, он расстелил на столе большую грязную карту и стал рассматривать ее с карандашом в руках, что-то прикидывая, соображая. Впечатление человека потрясенного, отдалившегося от всего случайного, неотступно думающего о том, что происходит там, на линии фронта, еще усилилось, когда оказалось, что он не помнит о своей статье, которую я слышал утром по радио. Он стал уверять меня, что я ошибаюсь. Потом вспомнил и рассмеялся. В этот день он написал шесть статей».

В эпоху Н. С. Хрущева впечатление взрыва вызвала повесть Ильи Эренбурга «Оттепель» (1954), обозванная, впрочем, Михаилом Шолоховым «слякотью».

«Всю жизнь Эренбурга преследовали необычайные, причудливые слухи, – вспоминал Вениамин Каверин. – В самой его личности, в его неутомимых странствиях по всему свету, в атмосфере „громкости“, в которой он жил и работал, было нечто вызывавшее ответное, почти всегда острое эхо. У него был острый политический ум, редкая способность к предвиденью, меткость в схватывании алгебраических формул истории. Мне случалось встречать людей, которые считали его человеком желчным, эгоистическим, колючим. Между тем сохранились тысячи – без преувеличения – свидетельств, говорящих о том, что он был удивительно добр, внимателен, отзывчив. Эти свидетельства – огромная сохранившаяся переписка, охватывающая необъятный круг вопросов – от личных просьб до обсуждения событий мирового размаха…»

В 60-х годах прошлого века невероятный интерес вызвали воспоминания Ильи Эренбурга «Люди, годы, жизнь». Сам он называл свою книгу не летописью, а исповедью. «Приподнимая занавеску исповедальни, – писал он, – скажу, что книга „Люди, годы, жизнь“ родилась только потому, что я сумел в старости осуществить сказанные мною давно слова – победить то, что сделала со мной жизнь, и если не родиться заново, то найти достаточно сил, чтобы идти в ногу с молодостью».

Неоднократно избирался депутатом Верховного Совета СССР. С Ивом Фаржем и Александром Фадеевым организовал Всемирный Совета Мира. В 1952 году эта его деятельность была отмечена международной Ленинской премией «За укрепление мира между народами». – «Движение за мир организовывало многолюдные конгрессы и митинги. В Риме двести тысяч человек проходили по улицам с зажженными факелами. Нас торжественно принимал президент Польши Берут, а в Дели Неру говорил нам о традиционном миролюбии Индии. Мы относили венки на могилу Ганди и в пещеры, где гестаповцы расстреливали итальянских патриотов. На варшавском конгрессе мы увидели окровавленную рубашку парагвайского студента Алонсо, замученного полицейскими за то, что он отстаивал мир. Прилетев в Вену, один из делегатов Бразилии умер от инфаркта: не выдержал длинного перелета. На одном из конгрессов мы услышали стихи Назыма Хикмета, на другом пел Робсон, на третьем получитал-полунапевал поэму, прославляющую братство, старый индийский сказитель. Мы слышали речи опытных парламентских ораторов – Пьера Кота и Ненни, блистательные эссе Сартра, молитвы буддийских монахов. Порой наши собрания бывали бурными. В декабре 1956 года в Хельсинки бюро начало работать в девять часов утра, и только на следующий день в восемь часов утра мы пришли к соглашению – проспорили двадцать три часа подряд в душном, накуренном зале. Пять лет спустя мы обсуждали созыв Конгресса за разоружение; это вывело из себя китайских делегатов, и зал шведских кооператоров, привыкший к чинным обсуждениям годового оборота, превратился в поле боя…»