Всеволод Крестовский - В дальних водах и странах. т. 2 Страница 66

Проходя мимо императора, командиры и даже субалтерн-офицеры, находящиеся в рядах, салютуют саблями, способ держания коих "на плечо" нельзя назвать особенно удобным: они слишком сгибают руку в локте, так что кисть руки приходится даже несколько выше пояса, и при этом чересчур уже много относят локоть назад, — понятно, что при таком способе кисть должна чрезмерно напрягаться и скоро уставать. При салюте на ходу, клинок сабли опускается вниз, острием вперед, как было у нас в старину при приеме "на перевес". Знамена, дефилируя мимо микадо, тоже салютуют. Форма знамен отчасти напоминает французскую: полотнище прибивается к довольно короткому древку, которое поэтому носится в бушмате, на панталеосе: верхний конец древка украшается, в виде булавы, трехстороннею золоченою астрой, под которою навязывается длинный золотой шнур с кистями. Полотнище белое, шелковое и нем выткан пунцовым шелком солнечный диск с расходящимися до краев полотнища пунцовыми лучами, — эмблема "Восходящего Солнца", как известно, государственный герб Японии. На ходу, при церемониальном марше знамя, оставаясь в бушмате, наклоняется несколько вперед, причем, для того, чтобы нижний конец полотнища и кисти не волочились по земле, знаменщик, как я заметил, слегка прихватывает полотнище зубами, а кисти поддерживаются ассистентами.

Не знаю, на этот ли только раз, или всегда оно так бывает, но церемониальный марш показался мне как-то вял. Шаг пехоты был замедленный, узкий, безо всякого намека на ту энергию и лихость, какие русский военный глаз привык встречать в нашем строевом шаге. Интервалы между частями, как уже сказано, были громадные, ротные дистанции тоже чрезмерно велики. Во время прохождения горной артиллерии, как раз против микадо, ящичные вьючные лошади стали артачиться, а пара, тащившая одно орудие (запряжка гусем), при этом и совсем было взбесилась в сторону и поволокла за собою человека, державшего переднюю лошадь под уздцы. Хорошо, что пару эту успели перенять, но фронт все-таки был расстроен и не обошлось в нем без каши.

Равнение пехоты большею частью было недурно, некоторые роты выдерживали его даже блистательно. К сожалению, нельзя того же сказать о кавалерии, где почти нет никакого равнения. Люди не держатся стремени товарища, не умеют уравномеривать ход своих лошадей и висят на поводу; вследствие этого в шеренгах постоянно происходят разрывы с очень широкими промежутками, а то случается иногда и так, что на одном фланге всадники разорвутся, а на другом, или в середине, сожмутся до такой степени, что отдельных людей совсем выпирает вперед из фронта. В артиллерии лучше прочих парадировала гвардейская Крупповская батарея, а в коннице — лиловый эскадрон, проходивший последним.

Микадо, сидевший все время несколько согнувшись корпусом на переднюю луку, ни одной из парадировавших частей не выразил словами своего одобрения: вероятно, здесь это не принято, и быть может именно вследствие этого японские парады проходят безо всякого оживления, вяло, монотонно.

По окончании церемониального марша, все войска выстроились в колонны на среднем фасе своего начального расположения и двинулись вперед всем фронтом. По команде принца Арисугава они были остановлены шагов за триста не доходя до императора и взяли "на караул", причем оркестр опять заиграл национальный гимн. Прослушав его, микадо сошел с коня, сел в поданную ему карету, подождал пока принц Генуэзский уселся в свою, и затем оба они уехали с плаца таким же порядком, как и приехали сюда, под конвоем улан, которые на этот раз принимали участие в церемониальном марше только одним полуэскадроном; другой же оставался в конвое микадо позади свиты при императорском экипаже. Этим все и кончилось. Весь парад с момента прибытия микадо и до минуты его отъезда продолжался около часу.

Хотя о достоинстве войск еще никак нельзя судить по их церемониальному маршу, но все-таки можно желать, чтоб и этот марш оставлял в военном зрителе удовлетворительное впечатление. Жизни, энергии не было в нем вовсе, и потому порой казалось, будто перед вами проходят не молодцы-солдаты регулярного войска, а какие-то когорты "цивильной гвардии", составленные из мирных лавочников и подмастерьев, переодетых в военные мундиры. В этом, впрочем, вина не японцев, а, скорее, той школы, какую они усвоили себе от их инструкторов-иностранцев; японский же солдат по самой природе своей и ловок, и энергичен. Полковник Иямазо-Сава мог бы, например, порассказать и показать им, как ходят русские солдаты, которых ему не раз доводилось видеть и на походе, и в делах, и на парадах, и как они встречают своего государя. Франция, Англия и Америка, куда преимущественно были до сих пор отправляемы японские офицеры для изучения военного дела и быта, разумеется, никак не могут служить поучительными образцами и истинными идеалами военного устройства, хотя бы потому, что оно у них чересчур уже как-то "цивильно". Эти страны несомненно приносят громадную пользу для изучающих какую-либо научно-техническую, приспособительную сторону военного дела и хозяйства, в особенности по артиллерийской, инженерной и арсенальной специальностям; но для изучения собственно строевой части, мне кажется, военное министерство было бы в большем выигрыше, если бы стало направлять молодых офицеров не столько во Францию и еще менее в Англию, сколько в Германию и, смею прибавить, — в Россию.

После парада, переодевшись в партикулярное платье и позавтракав, надо было спешить в Иокогаму. Сегодня барон О. Р. Штакельберг дает у себя на "Африке" обед принцу Генуэзскому и командирам военных судов всех наций, находящихся на рейде.

Обед состоялся в семь часов вечера. Присутствовали на нем также и оба морских министра Японии: бывший вице-адмирал Кава-мура и нынешний — недавно назначенный вице-адмирал Еномато.

Вечером по возвращении в Токио я застал семейство К. В. Струве вместе с членами нашего посольства за обряжением на завтрашний день большой елки и, по любезному приглашению Марии Николаевны, присоединился к этим приятным хлопотам, столь напоминающим и далекую родину в эти самые дни, и свое собственное давным-давно уплывшее детство.

28-го декабря.

В половине пятого пополудни к маленьким хозяйкам, дочерям Марии Николаевны Струве, начался съезд гостей малюток, приглашенных на елку. Тут были дети японских сановников и европейских дипломатов, явившиеся, конечно, в сопровождении своих родителей, бонн и гувернанток. Как уморительно хороши были эти японские девочки в своих ярких киримонах и оригинальных прическах — точно ходячие фарфоровые куколки! Мальчишки тоже прелестны, в особенности маленький шестилетний Юро, единственный сын генерала Сайго, и еще другой, под пару ему, мальчуган в лейб-гусарской красной венгерке, отороченной соболями. Почем знать, быть может, это все будущие государственные деятели Японии… В доме нашего посольства все это подрастающее поколение, видимо, чувствует себя как дома, — легко, свободно, не дичась нимало. Правда, они все здесь более или менее старые знакомые. Юро, например, раза три-четыре в неделю уж непременно побывает в семействе нашего посланника; приедет с утра, иногда верхом на маленьком пони, в сопровождении своего дядьки-японца, и остается до вечера в веселом детском обществе под присмотром почтенной русской няньки, уже около двадцати лет живущей в Японии и отлично говорящей на языке этой страны. Юро уже со слуха кое-как болтает по-русски и начинает слегка учиться.

Но вот в пять часов дня растворились двери гостиной, и дети гурьбой хлынули к блестящей, нарядной и поразительно эффектной елке. Сколько радостных восклицаний! Сколько восторга!.. И какое живейшее удовольствие вместе с некоторым недоумением и любопытством написано было на всех этих миловидных, улыбающихся личиках!.. Живые детские глазенки разбегались на множество самых разнообразных игрушек. Все, что было лучшего по этой части в иокогамских магазинах из вещей, нарочно привезенных к Рождественским праздникам из Европы, — все это нашло себе место под елкой Марии Николаевны. Началась раздача подарков. Кому и что предназначить, чтобы было кстати и никому не завидно, все это требовало немало предварительных соображений, много вкуса и такта, тем более, что подарки получали здесь не одни дети, но и взрослые: японцам и японским дамам предназначались европейские вещи, европейцам — японские, но и те, и другие были совершенно изящны и роскошны — последние, например, вроде старинных бронз, сальвокатовых лаков Томайя и драгоценного сатцумского фарфора. Словом, все это было сделано на широкую ногу, вполне по-барски, вполне соответственно высокому достоинству представителя России, тем более, что изо всех здешних посольств елка была устроена только в русском. И должно прибавить, что всему этому вполне отвечало истинно русское хлебосольное радушие хозяев. Любовь к детям вообще, это, как я говорил уже, одна из самых выдающихся симпатичных черт японского характера, и надо было видеть, сколько счастия и благодарности теплилось во взорах и разливалось в улыбках этих отцов и матерей, любовавшихся на радостные восторги и довольство своих малюток, счастливых и зрелищем этой сверкающей елки, и полученными подарками. Глядя на всех этих раскрасневшихся от удовольствия анко и мусуме, мне думалось, — вот истинно благая и разумная политика, основанная на мирном завоевании симпатий отцов и их подрастающего поколения!.. Вырастут со временем все эти дети и явятся деятелями на государственном и разных общественных поприщах своей родины; многое они забудут, многому научатся; быть может, много теней положит на их характеры жизнь, и много горечи и всяких разочарований принесет им суровая школа действительности, но ярко светлые моменты и образы из жизни радостных впечатлений детства останутся и невольным образом будут порой оживать в их памяти. А вместе с такими впечатлениями невольно, почти бессознательно сохранятся в душе и те симпатии, которые некогда они в ней породили. И с этими-то симпатиями будет у них связано воспоминание о доброй русской семье, служившей когда-то среди их отцов представительницей великого соседнего народа — того народа, который в отношении к их родине пока еще не запятнал себя ни одним несправедливым и неблаговидным поступком.