Григорий Панченко - Луки и арбалеты в бою Страница 7

Средневековый иранский рисунок: «смешались в кучу кони, люди»… У двух из четырех «попавших в кадр» стрелков луки отчетливо стального, более того, булатного цвета. Можно счесть это за художественную вольность (изображения подобных луков, прежде всего как оружия воинской элиты, иногда встречаются в иранской и моголо-индийской традиции), но… видимо, короткие луки элитного класса иногда бывали усилены булатной полосой. По крайней мере, в индийских оружейных коллекциях XIX в. они изредка обнаруживаются

Раз уж мы подняли такой вопрос, то самое время обсудить тему «лук и звери». Тем более что воинские навыки достаточно часто пересекаются с охотничьими. И не только в ранний «доармейский» период. В войске Чингисхана, где лучная стрельба наилучшим образом сочеталась со многими признаками армии чуть ли не современного типа, охота служила прекрасной тренировкой для реального боя. Более того: при добыче зверя монголы совершенствовали навыки, которые иначе как тактическими и не назовешь. Окружение, взаимодействие разных отрядов, оперативный обмен информацией (загонная охота разворачивается на огромном пространстве), ложные атаки и предоставление «противнику» пути (смертельно опасного!) для ложного бегства…

Это отмечают многие современники, как восточные, так и западные. Чжао Хун (вообще-то посол южнокитайского двора, но при этом не придворный чиновник, а служилый офицер из неспокойного пограничного округа, родом скорее всего степняк) в своем отчете «Мэн-да бэй-лу» («Полное описание монголов и татар») отмечает: «Татары рождаются и вырастают в седле. Само собою они выучиваются сражаться. С весны до зимы они гоняются и охотятся. Это и есть их средство к существованию. Поэтому у них нет пеших солдат, а все – конные воины. Когда они поднимают сразу даже несколько сот тысяч войск, у них почти не бывает никаких документов. От командующего до тысячника, сотника и десятника все осуществляют командование путем передачи устных приказов».

(Впоследствии Чжао Хун убедился, что навыки «командной игры» отрабатываются не только на облавной охоте, но именно она является мерилом всего. Когда Мухали, наместник Чингисана в Северном Китае (Чжао Хун именует его «го-ван», то есть «князь государства») заметил, что его гость не явился на конную игру в мяч – между ними состоялся разговор, который в отчете императорскому двору выглядит так: «„Сегодня играли в мяч. Почему ты не пришел?“ Я, ваш посол, ответил: „Я не знал вашей воли пригласить меня и поэтому не посмел прийти“. Тогда го-ван сказал: „Ты приехал в наше государство, следовательно, стал человеком одной с нами семьи. Приходи веселиться с нами всякий раз, когда бывает пир, игра в мяч или облава на зверей и выезд на охоту! Зачем еще нужно, чтобы приходил человек приглашать и звать!“ После этого го-ван громко расхохотался и оштрафовал вашего посла шестью чарками вина. К концу дня ваш посол неизбежно опьянел сильно» [3]).

Гильом Рубрук пишет почти о том же, только не удивляясь, как это монголы ухитряются обходиться без письменных приказов: «Когда они хотят охотиться на зверей, то собираются в большом количестве, окружают местность, про которую знают, что там находятся звери, и мало-помалу приближаются друг к другу, пока не замкнут зверей друг с другом, как бы в круге, и тогда пускают стрелы».

В «Ясе» Чингисхана все это тоже прописано недвусмысленно: «Когда нет войны с врагами, пусть учат сыновей, как гнать диких зверей, чтобы они навыкли к бою и обрели силу и выносливость и затем бросались на врага, как на диких животных, не щадя». Как видим, присутствует установка на то, чтобы каждый монгольский воин целенаправленно осваивал искусство ведения боя еще с детских лет, на примере облавной охоты. Неудивительно, что и в своих указаниях для военачальников Чингисхан словно придерживается инструкций, автоматически вытекающих из правил загонной охоты в конном строю – только с поправкой на пресловутые законы военного времени (хотя и футбольные тренеры, чувствуется, готовы были бы с таким требованием согласиться): «В случае же отступления все мы обязаны немедленно возвращаться в строй и занимать прежнее место. Голову с плеч тому, кто не вернется в строй или не займет своего первоначального места».

Ну и, конечно, такие охотничьи рейды позволяли заготовить продовольствие для армии. Тут, кроме самих охотников-воинов, действовала особая служба; впрочем, все монголы в достаточной мере владели искусством боевой лучной стрельбы, конной охоты и навыками «превращения» добычи в запасы провианта наряду с общим опустошением местности. Настолько, что когда какие-либо отряды этого НЕ делали, такое требовало специальных объяснений: «Когда они желают пойти на войну, то отправляют вперед передовых застрельщиков, у которых нет с собой ничего, кроме войлоков, лошадей и оружия. Они ничего не грабят, не жгут домов, не убивают зверей, а только ранят и умерщвляют людей, а если не могут иного, обращают их в бегство; все же они гораздо охотнее убивают, чем обращают в бегство…» (Плано Карпини)

Китайское изображение тренировки «на степной манер» (монгольский, киданьский, чжурчженьский): стрельба по бегущей собаке. Стрелы при этом используются тупые – не из гуманизма, а чтобы не приходилось сразу же «менять мишень». Характерный проворот лука в руке сразу после выстрела позволяет избежать удара тетивы по левому запястью; при другой технике стрельбы это место защищается специальным щитком-напульсником.

Даже через века после монгольского нашествия среднеазиатские Тимуриды (уже «моголы», а не монголы) подчеркивали чуть ли не полную равнозначность действий конных лучников во время облавной охоты и в бою, не забывая при этом сослаться на заветы «основоположника». Вот как описал эту реальность на рубеже XV–XVI вв. уже знакомый нам по наме своего имени Захир-ад-дин Мухаммад Бабур, основатель государства Великих Моголов: «Бойцы правого крыла стоят на правом крыле, левого крыла – на левом крыле, середины – в середине; все из рода в род стоят на местах, указанных в ярлыке Чингизхана. На правом и на левом крыле тот, чье значение больше, стоит ближе к краю. Относительно правого крыла постоянно происходили раздоры между родами Чарас и Бекчик. ‹…› Из-за того, кому выходить на край, они дрались, обнажая друг на друга сабли. В конце концов, кажется, решили, что когда в кругу для облавы выше будет стоять один, то в боевом строю на край будет выходить другой» («Бабур-наме»).

При Чингисхане в таких обстоятельствах затеять раздор, да еще и с применением оружия, можно было только один раз. Так что вектор дисциплинированности понятен, но понятен и уровень сохранившихся приоритетов.

Бабур был умелый воин и охотник, поэтому особенно ценны его «смешанные» воспоминания. Например, когда он описывает, как в полном воинском снаряжении охотился на кулана, на скаку издали подранил его из лука, а потом несколько раз с довольно близкого расстояния всаживал стрелы в грудную клетку, но тот после каждого попадания лишь слегка отяжелевал в беге (пришлось дорубать саблей) – то понимаешь, насколько трудноуязвим для лучника должен быть боевой конь, превосходящий дикого осла по всем параметрам. Пускай даже такой конь, в отличие от всадника, и не прикрыт доспехами; а ведь часто бывает прикрыт, даже в среднеазиатской или монгольской степи.

Самому Бабуру в бою регулярно приходилось стрелять по вражеским лошадям – и он специально выделяет те редчайшие случаи (всего два, причем один раз выстрел был сделан из арбалета), когда лошадь удавалось сразить с первой же стрелы. Ничего удивительного, если вспомнить воспоминания Усамы…

Регулярно у Бабура встречаются и описания одоспешенной конницы, причем эти конские доспехи (как, впрочем, и броня всадника) являлись в первую очередь «противострельной» защитой. Далеко не абсолютной, но достаточно серьезной. Другое дело, что после неудачного боя, бывало, приходилось делать выбор: оставаться под обстрелом скачущих следом легковооруженных вражеских лучников много дольше, чем это полезно для здоровья даже в броне – или повысить одновременно и скорость отступления, и уязвимость.

Впрочем, для того, чтобы хоть частично разоблачиться (особенно если всадник проделывал это вместе с лошадью), сперва все-таки следовало создать между собой и преследователями некий запас дистанции: «…Достигнув реки, мы вошли в воду, как были – в кольчугах и латах. Больше половины реки мы прошли прямо по дну, дальше, на полет стрелы, была глубокая вода; мы вели лошадей вплавь, в латах и в сбруе, и так перешли реку.

Выйдя из воды, мы срезали и побросали латы. Мы перебрались на северный берег и ушли от врага».

В данном случае под человеческими «латами» надо, видимо, понимать некие кольчато-пластинчатые наборы, носимые поверх кольчуги: юшман, ирано-тюркский «бегтер» (в русской, несколько отличающейся версии – «бахтерец») либо зерцальную безрукавку типа «шараина». В спешке все это, кроме юшмана, действительно легче было срезать, чем возиться, расстегивая ремни крепления (а в русском варианте, наоборот, срезать можно было только юшман: такой вот конфликт версий). А уж конские доспехи, тоже не «латы» в европейском смысле, при таких обстоятельствах точно было легче срезать, чем снять.