Василий Немирович-Данченко - Святые Горы Страница 7

— Где они? — готовился я идти туда.

— Куда с ними! Мы их срыли.

— Вот тебе и на! Да это монастырь бы скрасило. Исторические воспом…

— Помилуйте! Не монашеское дело совсем; Бог с нею и с крепостью этою.

А башни, по рассказу, были очень красивы. И вся крепость оказывалась очень эффектною среди затянувшего ее лесного царства. Пушки там были. Одна из них и до сих пор перед собором жадно разевает свое черное жерло.

— А другие где?

— Да куда-то подевались, — совершенно равнодушно ответил отец духовник.

Другие монахи отрицают, впрочем, и башни, говорят, что были только валы нарыты там.

Заговорили о составе монастырской братии; оказалось, что публика у них чистая.

— Половина из благородных, духовных и купцов. Крестьянства мало, да оно у нас немое, не слышишь их. Истинные агнцы Божии!

Оно и понятно, что мужику не подняться в такой среде. В сорной траве всякая здоровая поросль заглохнет.

— Работают мало-мало. Мы на работе не стоим, потому работа от молитвы отвлекает.

— В Соловках иначе говорят. Работа на св. Зосима и Савватия — та же молитва.

— Что Соловки — мужицкое царство! У нас устав святые Афонские горы. У нас на Господские и Богородичные праздники певцы поют: «Господи Боже мой, возвеличился еси зело» медленно, и прочие стихи, переменяя на лики, поют чинно. При «Господи возвах», на иеродиаконах — пелена с кивотом, а во время псалмов ризничий и экклесиарх кадят кациями.

— Это что такое?

— Кадильницы, имущие, вместо цепей, рукоятки. Пища у нас поставляется по достатку и по приличию дней, обаче без излишества, и питие — квас хлебный; пианственных же отнюдь да не бывает. И много другого… Возьмите архимандрита Филарета творение о нашей обители — там найдете обо всем подробно.

Заговорили о красоте монастыря: тут вдруг на отца казначея точно благодать низошла — язык оказался.

— Это что! Вы наш монастырь летом посмотрите, когда лес «потемнеет». Тогда у нас хорошо. Только внизу сыро, зато вверху воздух здоровый. Птицы всякой у нас — тьма! Тучами летит и на разные голоса поет — Господа своего славословит. Стоишь, стоишь, слушаешь и радуешься творению Божию. Малая птаха лесная, а и та сердечком своим к небу возносится. Ликует — солнцу радуется, псальму солнцу поет. Хорошо у нас тогда. Век бы с обителью не расстался.

— Зачем же расставаться?

— Как зачем. Случается, в другие монастыри посылают. У нас такие дела бывали. Старца Амвросия помните, отче?

Духовник утвердительно кивнул головою.

— Перевели его за неумеренные поступки — горд был — в другую обитель — не выдержал, через несколько месяцев от тоски помер. А то еще какое дело случилось. Послушника мы прогнали — он назад. Его опять прочь — он возьми да и утопись в Донце. Вот какую приверженность к обители чувствуют. Кажется, век бы не ушел отсюда.

— А если обитель оскудеет?

— Что же! У нас в уставе сказано: аще же будет оскудение в обители — все равно, да претерпевают скудость со благодарением. Воздуха нашего у нас не отымут, гор также не возьмут! Донец все так же будет струиться.

— По Донцу вот скоро, говорят, пароходы пойдут.

— Монахи заводят?

— Нет. Начальство светское, от себя.

— Отчего же вам не заняться этим?

— Да не монашеское дело.

И опять глаза вниз. Смотрит тупо. Соловчане, те не ждали, когда придет в голову архангельцам завести пароходы. Сами устроили все.

Ужасно тяжело было вести беседу с отцом казначеем. Ни о чем не удавалось разговориться. Соловецкий монах сам толкует с вами, этот — высматривает и выслушивает. Каждое слово выжимать приходится. Чуть не клещами из горла вытаскивать. И притом образцовый формализм везде. В Соловецкие скиты, например, всякому открыта дорога. Здесь скиты открываются для богомольцев только четыре раза в год.

— Отчего же это?

— Иначе, какое же скитское жительство будет!

Когда я вышел от казначея, ко мне подошел молодой, чрезвычайно симпатичный инок, с которым я познакомился накануне.

— Не нравится вам у нас?

— Как не нравится, эдакая красота!

— Нет, я о людях. Людей у нас нет. Грехи нас заели совсем.

— Какие это грехи?

— Есть у нас!.. Поверите ли, иной раз так бы и улетел отсюда!.. На простор тянет! По ночам, особливо зимою, плачешь-плачешь. А куда пойдешь?

— Помилуйте, вы молодой такой!

— Да вы имеете понятие, что такое расстрига? Это отщепенец. Ему нигде места нет! В сторожа не возьмут. К крестьянину в батраки не попадешь!.. А сердце просится куда-то, рвется! Ведь я сюда двадцати лет пришел, да здесь и остался, ничего не изведавши… Колоднику лучше. Он знает, что сошлют его, срок кончится, все какая ни на есть свобода! А мы совсем как в тюрьме, хоть головой об стену!

— Другие же сживаются.

— Ну, как сказать! Все почти перешли через эту муку. Закостенели, потом настоящими монахами стали. И я тоже когда-нибудь закостенею! Тоже настоящим иноком буду… А тяжело, ох, как тяжело!.. Точно тебя живого в могилу… И отпели…

Выдающиеся люди. Монах-фотограф. Монах-писатель

Солнце сегодня печет вовсю. Даже неугомонные птицы над Донцом примолкли, и их заморило теплом. Только что я лег отдохнуть:

— Молитвами святых отец! — послышалось за дверьми.

— Войдите.

— Это я-с! Вот обещанное принес вам.

И отец Стефан, самоучка-фотограф, подал мне виды монастыря. Снимки были сделаны весьма тщательно; потом я их передал в Петербурге редакциям иллюстрированных изданий, и работа отца Стефана была воспроизведена граверами. Отчетливость, нежный колорит, умение выбрать пункт, откуда снимать вид, достойны были всякой похвалы.

— Рад бы работать, да вот нельзя! Много нельзя.

— Почему это?

— Отвлекают! Прочим монахам неприятно. Говорят, не иноческое дело. А я так думаю, все же во славу святые обители… Ну и на пользу… Вот вы купите, другой, третий. Можно посылать и на продажу в прочие места… Ан и деньги! Другой бы монастырь еще и помог завести фотографию настоящую! А что у нас! Невежество во всем. Теперь как дразнят-то. Вчерась отец Апемподист: «беса тешишь» — на весь двор кричит. Ну что же я могу… Я человек слабый. У меня порок есть!

Порок отца Стефана оказался очень прост: на него находило — и он пил. Потом вытрезвлялся. Случалось, на него и послушания накладывали за это. В Святогорском монастыре довольно строго. Даже и манатейных монахов не щадят. Проштрафится в чем-нибудь, на него, по приказанию настоятеля, надевают сермягу и посылают на самую черную работу, на самое тяжелое послушание: возить навоз, обирать грязь с дворов и еще хуже. Если проступок более крупный — вон из монастыря, к «расстригу». Послушникам, тем легче. Не понравится наказание — он сейчас может «разуказиться», то есть бросить монастырь и перейти в прежнее свое звание. Что проступок совершить здесь очень легко, видно из запрещений, существующих не только на вино, но и на трубки.

— Дымить, брат, у нас монаху ни-ни! За дымок-то на черный двор! — пояснял мне добродушный старик отец Симеон, тайком покуривавший у меня в келье. — Теперь поймай меня — к настоятелю. Ну, тот и благословит навоз возить.

Странно было даже видеть, как семидесятилетний монах оглядывался и, при малейшем шорохе, зажимал огонь папиросы пальцами, обжигая их и встряхивая. Ни один школьник не мог быть пугливее.

Воспрещен даже нюхательный табак. Недавно одного монаха заставили мести двор в гостинице за то, что он во время всенощного бдения, опасаясь заснуть, зарядил нос табаком. На него донесли. Как и везде в монастырях, шпионство здесь в большом ходу. Нюхательный табак запрещен наравне с опьяняющими напитками.

Архимандрит, славящийся строгою жизнью, и сам очень строг. Пастырь сей не жалеет свое стадо. Он был и певчим, и строителем, и уставщиком, весь чин монашеский произошел и всюду на 12 баллов за поведение. Оттого и к другим относится с строгостью беспощадною.

Отцу Стефану часто доставалось за его слабость. Он только тем и держался, что уж очень полезен был обители. Понадобится кому снимок сделать с Святых гор, портрет снять — за бока отца Стефана. Он, впрочем, на все руки мастер был. Отец Стефан много читал. На каждую книгу бросался с жадностью, но все прочитанное перерабатывал на свой образец. Как будто он знакомился с чужими мыслями, с научными данными только для того, чтобы еще тверже убедиться в том, до чего он дошел своим умом. Книги уверяли его в том, что заблуждениям человеческим несть предела. Так, например, он, изучив астрономическую географию, пришел к отрицанию вращения земли вокруг солнца. Доказывал он это с большою логикою и против приводимых в космографии аргументов выставлял целую батарею своих. Говорил охотно и много. Вступал в спор со всеми, почему монашествующая братия особенно любила подразнить отца Стефана. Замечательно, что обо всем он спорил с одинаковым азартом. О движении ли планет небесных, или о способах печь хлеб. Точно обидится — и давай сокрушать выю противника диалектикою, иногда весьма бесцеремонною. Потом вдруг обрывался разом и смолкал. Смолкнет и станет робко смотреть и ежиться. Будто растеряется.