Дмитрий Быков - Феномен Окуджавы Страница 7

– А про личную жизнь Окуджавы?

– У него была личная жизнь, безусловно. Тут же в чем проблема? Личная жизнь Окуджавы была довольна прозрачна. Она была на виду. И там не было никаких особенных отклонений, кроме отклонения от того, что он сам написал.

Были три круга, три цикла песен, появившиеся в результате трех влюбленностей: цикл пятидесятых годов, цикл восьмидесятых годов. А начал он писать песни, видимо, после первого брака, во всяком случае, есть свидетельства, что первая песня написана в 1948 году, и это была «Ни кукушкам, ни ромашкам я не верю…» Хотя многие всячески от этого открещиваются, но я думаю, что это было именно так.

Личная жизнь Окуджавы характеризовалась удивительной таинственностью, скрытностью, мы мало что о ней знаем. Есть замечательное признание Андрея Смирнова. Он мне недавно рассказал. У них вообще были отношения непростые. Потому что, когда Окуджава принес для фильма «Белорусский вокзал» песню «Мы за ценой не постоим…» – он ее даже спел не под гитару, а аккомпанировал одним пальцем на фортепиано. А он неплохо умел это делать, слух был абсолютный. И он сказал: «Но мне чего-то не очень нравится самому…» И Смирнов сказал: «Да, чего-то, наверно, не очень получилось…» И тут Шнитке, который рядом сидел: «Как? Что значит «не очень»?! Это гениально, это прекрасно! Давайте еще раз!» Шнитке сделал великую, по-моему, музыкальную драматургию, когда оркестровал эту песню для фильма. Кстати, даже имени Шнитке нет в титрах, настолько он настаивал на окуджавском авторстве. Но я в книжке подробно разбираю, КАК он изменил мелодию, что он там сделал. Там вместо второй строки, всегда у Окуджавы очень трагической, появляется усиливающий повтор, военный. С мощной, трагической темой трубы во втором куплете. У него очень все здорово получилось.

Так вот, Андрей Смирнов вспоминает, что когда он представлял свой фильм в 1971 году, какой-то дурак в Доме Кино, говоря вступительное слово, сказал, что фильм делался к XXIV съезду КПСС. Смирнов встал и сказал: «Наш фильм делался три года. В нем наша жизнь и наша боль. А если ваш съезд случайно совпал с нашим фильмом, то мы не возражаем». Была мощная проработочная кампания, но картина понравилась Брежневу, и сделать с ней ничего уже было нельзя.

Все, кто знал тогда Смирнова, – об этом как раз в ближайшем интервью у нас с ним идет речь в «Собеседнике», – все говорили: «Неправильно ты все сделал. Не надо с ними так». Больше того, даже Андрей Кончаловский ему сказал: «Ну, что ты, в самом деле? Им надо противостоять искусством, а не этим эпатажем». И только Окуджава, встретив его на улице случайно, в районе как раз того же Белорусского вокзала, ему сказал: «Все ты правильно сделал. Пусть они знают, как мы их любим». Вот эта формула, которая… – ну кто бы ждал ее от тишайшего Окуджавы? Но именно он, которого все борцы подряд упрекают в конформизме, именно он с великолепной точностью это сказал. Вот вам, пожалуйста, личная жизнь, вот вам загадки этой личной жизни…

Мы многого не знаем об этой личной жизни. Не знаем о том, как он многие годы помогал письмами, деньгами, лекарствами одинокой женщине с рассеянным склерозом, которая жила в Литве, как он писал ей и пересылал эти лекарства и доставал разные дефициты. И таких было много. Мы очень мало знаем, знаем только со слов Александра Гинзбурга, как Окуджава из Парижа вывозил деньги из фонда Солженицына и передавал русским политзаключенным.

И только из издевательского рассказа Окуджавы Киму о том, как Окуджава перевозит в брюках антисоветскую литературу, а тут ему приходится наклониться на таможне, и он вынужден имитировать радикулит, только от этого мы знаем, сколько он такой литературы перетаскал сюда – и уж, конечно, не для себя.

Его личная жизнь была, смею утверждать, кристальной. Но он так старательно прятал эти факты, что и слава богу. Может быть, я просто вспоминаю один из его советов, данных мне. У меня не так много было с ним встреч, но вот эту формулу я запомнил. Я спросил его: «Вас вечно спрашивают, что такое интеллигент. Не надоело ли Вам еще давать определения? И как Вы сейчас смотрите на проблему?»

Был март 1997 года. Телефонное уже интервью, потому что лично уже к нему нельзя было приехать, он опасался встречи с любыми людьми с улицы, потому что очень страдал от угнетения иммунной системы, хватал любую инфекцию. И он по телефону, я помню, задумчиво произнес: «Интеллигентный человек должен жаждать знаний, жаждать положить их на алтарь Отечества и уметь дать в морду, когда это необходимо». Это, мне кажется, исчерпывающая формула его личной жизни. К чему я всех и призываю.

– На ваш взгляд, жанр авторской песни сейчас в каком состоянии? Можно говорить о кризисе этого жанра?

– Вы понимаете, можно говорить не о кризисе этого жанра, можно говорить об отсутствии субъекта для этого жанра. Народная песня есть тогда, когда есть народ. Народа в данный момент нет, потому что у него нет абсолютно никаких ни правил, ни принципов. Вы заметьте, почти нет анекдотов, и им неоткуда взяться. И даже, слава богу, пока нет ни лагерной и ни военной песни, потому что народ не занят отсидкой, – пока, слава богу, надеюсь, может быть, обойдется и впредь, – и не занят войной.

У нас на дворе 1848 год. Когда впереди маленькая, очень непобедоносная война, вследствие нее крушение того, что есть, такое вялое крушение, половинчатое. А дальше воцарение приличного человека, который плохо кончит. Так получается, во всяком случае. Не очень и понятно, получится ли это, но есть надежда, что так получится.

Значит, до появления народа, до появления субъекта истории, который эту историю делает, нам остаются еще годы и годы. Что нам пока остается? Нам остается старательно стилизоваться под фольклор, как это делал Некрасов, который тоже работал русским народом, писал замечательные народные песни в отсутствие народа. Потом, когда народ появился, народ запел «Коробушку».

Вот это мы можем пока пытаться делать. Поэтому жанра авторской песни сегодня нет. А есть несколько талантливых людей, одиноко работающих в этом жанре, одиноко, талантливо, героически и так далее…

– А когда вы прогнозируете эту эпоху Ренессанса? (смех в зале)

– Ну если б знал прикуп, то… Я думаю, поскольку история ускоряется, а внешняя обстановка портится, – помните, «войны еще нет, но ветчина уже портится», как формулировал Маяковский, – какая-то оттепель неизбежна. Потому что вечно гнить нельзя. Значит, от внутреннего толчка я ее не прогнозирую. От Павла I не жду никакой золотой шпаги. Значит, надо полагать, что будет некоторое внешнее обстоятельство, – например, резкое удешевление нефти или конфликт на юге страны, – которое резко эту ситуацию изменит. И там, и там просматриваются достаточно неприятные тенденции: будет какой-то внешний толчок, а после него вынужденная косметическая перестройка. И где-то, наверное, в 20-30-е годы нашего века мы прочтем новых «Отцов и детей», новую «Войну и мир». А там, глядишь, и новое «Что делать?», в котором будет, наконец, объяснено, что делать… (смех в зале)

Но до этого еще довольно далеко. Слава богу, русская литература достаточно велика. Да и мировая не мала. И нам есть, что почитать в ожидании этого облегчения.

(голос из зала: «И есть кого послушать!»)

– А как вы считаете, если бы Окуджава не пел, он занял бы такое место в нашей литературе?

– Нет, конечно. В предпоследний день своей жизни, пока он еще мог говорить, он сказал навестившему его Гладилину, что, в общем, не был бы никому нужен особо, это ему с гитарой повезло. Так он сказал: «Я засветился с гитарой, и мне повезло…» И у него есть песенка такая: «Ты прости меня, гитара,// может, я тебе не пара,// просто мне с тобою повезло…» Конечно, если бы он не пел, – он был очень хороший композитор плюс ко всему, – то не было бы этого чуда ошеломляющей новизны. Больше вам скажу, если бы он не пел, то он бы и не написал «Путешествие дилетантов» и, может быть, он бы и не жил, если бы не пел. Потому что был он человек мрачный, склонный, скорее, к меланхолии, и песня, умение петь – оно его, конечно, спасало.

Вот в этом-то и главная задача поэзии – она обладает счастливым свойством спасая себя, спасать и нас.