Валерий Воскобойников - Солдат революции. Фридрих Энгельс: Хроника жизни Страница 7

Профессора Гегеля уже при жизни считали величайшим умом человечества. В науке он был отважным искателем истины, но в жизни — обыкновенным филистером.

Король назвал учение Гегеля «прусской государственной философией». За это Гегель назвал государство прусского короля совершенным и необходимым.

Всё, что создаёт история, действительно и разумно, — писал философ. Королю некогда было задумываться над глубинами книжной премудрости, и он не обратил внимания, что философ писал дальше: если какое-то явление и даже государственная система перестаёт быть необходимой, она становится недействительной и неразумной.

«Хватит штопать чулки истории! — горячились молодые гегельянцы. — История — это путь освобождения человека от всевозможных оков!»

Они доказывали, что сегодняшнее государство неразумно, вредно для общества, призывали установить общество разума и свободы.

У Фридриха не было здесь по-прежнему друга, и лишь статьи в «Телеграфе» рассказывали о том, чем жил он эти месяцы.

Письма братьев Гребер были полны нелепых мыслей.

«А ведь мы так мечтали, что ты станешь знаменитым поэтом и сам король наградит тебя знаком отличия», — читал в них Фридрих.

Это и рассмешило и разозлило его.

«За знаки почести со стороны королей — благодарю покорно. К чему всё это? Орден, золотая табакерка, почётный кубок от короля — это в наше время скорее позор, чем почесть. Мы все благодарим покорно за такого рода вещи и, слава богу, застрахованы от них: с тех пор, как я поместил в «Телеграфе» свою статью об Э. М. Арндте, даже сумасшедшему баварскому королю не придёт в голову нацепить мне подобный дурацкий бубенчик или приложить печать раболепия на спину. Теперь чем человек подлее, подобострастнее, раболепнее, тем больше он получает орденов…

Прощай!

Твой Ф. Энгельс».

Это было последнее письмо прежним друзьям.

В конце марта Фридрих уехал домой, в Бармен, чтобы потом отправиться в Берлин на военную службу.

Берлин

Мне обнять по силам небо,

Целый мир к груди прижать.

В сентябре Энгельс поступил на службу к тому самому прусскому королю, которого в письмах называл высочайшим сопляком.

Благодаря гимназическому выпускному свидетельству он стал вольноопределяющимся. Казармы его полка находились в центре столицы, на Купферграбене, в пятистах шагах от университета. Фридрих нашёл хорошую комнату на Доротеенштрассе, неподалёку от казарм. В комнате было три высоких окна, с улицы долетал шум прозжающих дрожек. Мягко светило солнце, настроение было лёгкое, радостное.

Прямо перед домом находилась стоянка извозчиков. Эти крепкие парни уже с утра были навеселе и всякий раз, когда он проходил мимо, уговаривали прокатиться.

В полку ему выдали мундир с галунами и позументами. На мундире был синий воротник с красным кантом — Энгельс стал бомбардиром двенадцатой роты гвардейской тяжёлой артиллерии прусской королевской армии.

К семи утра он бежал в казарму. С восьми до половины двенадцатого вместе с другими новобранцами упражнялся в церемониальном марше на плацу.

В артиллерию отбирали здоровенных парней. Они налегали на колёса тяжёлой пушки, откатывали орудие, изучали его устройство, прочищали ствол огромным ершом-банником. Потом зубрили армейские уставы, снова ходили строем. Дружно ели простую, грубую еду из оловянной посуды.

В пять часов Энгельс был свободен. Лишь иногда, если устраивались ночные марши, его держали в полку весь вечер.

Он привёз с собой очерк «Скитания по Ломбардии», который закончил как раз перед Берлином. Этот путевой очерк он хотел напечатать в «Атенее», самом остром младогегельянском журнале.

В мундире бомбардира он заявился в журнал.

— Вы уже пробовали печатать где-нибудь свои произведения? — с сомнением спросил редактор, толстенький коротышка лет тридцати.

— Да, естественно.

Редактор бегло просмотрел рукопись.

— Освальд, — прочитал он. — Освальд из «Телеграфа»? Это вы?

— Я. — Фридрих улыбнулся.

— Так что же вы мне сразу не сказали! — Редактор даже вскочил. — Я помню все ваши статьи, но никак не думал, что вы так молоды, да ещё и на королевской службе… Рад с вами познакомиться, меня зовут Мейен.

Фридрих быстро сошёлся с кружком молодых художников, поэтов, приват-доцентов и журналистов. Если он был свободен днём, то шёл к ним в «красную комнату» кондитерской Штехели или в «кабинет для чтения» Бернштейна. Вечером они встречались в кабачке «Старая почта» на улице Почты или в других подвальчиках, которых было множество в центре Берлина.

Они глотали иностранные газеты и журналы, находили ошеломляющие новости, тут же писали корреспонденции в свои газеты — те выходили за пределами Пруссии и прусским цензорам были неподвластны.

Фридриха всюду ждали, его шутки пересказывали друг другу.

Это тогда он обучил молодого чёрного пуделя, которого назвал Безымянным. Стоило показать на кого-нибудь и сказать: «Безымянный, это аристократ!», как пудель ощетинивался и злобно рычал.

Вместе с новым другом, студентом Эдгаром Бауэром, братом знаменитого Бруно Бауэра, записались на лекции в университет.

С нетерпением они ждали 15 ноября. В этот день престарелый профессор Шеллинг должен был читать вводную лекцию по своей «философии откровения».

Когда-то, в начале века, Шеллинг и Гегель были друзьями. Потом Гегель в своих работах стал упрекать главного единомышленника в ограниченности и несмелости. Он даже публично объявил о смерти философа Шеллинга, хотя Шеллинг-человек продолжал здравствовать.

— Чтобы победить врага в теории, надо пережить его физически, — пошутил Эдгар Бауэр, когда они шли с Фридрихом на первую лекцию. — Теперь Гегель покоится в гробу. А Шеллинг в той самой аудитории, где столько лет преподавал Гегель, объявит о смерти философской школы Гегеля. Драчка будет большая.

Хорошо, что Эдгар Бауэр привёл Фридриха заранее. Они сели на свободные места, и Эдгар стал показывать ему знаменитых профессоров, корифеев науки, которые тоже пришли послушать Шеллинга.

— Взгляни, сама старческая мудрость в лице Мархейнеке явилась сюда! — удивлялся он.

Скоро аудитория переполнилась. Оставшиеся за дверями безуспешно попытались пробиться внутрь. Тогда самые догадливые влезли с улицы в окна, да так и остались на подоконниках, потому что сесть было уже некуда.

Поблизости Фридрих заметил седобородого штаб-офицера в мундире и чуть было не полез прятаться…

Громкий говор на всех языках Европы смолк в то мгновение, когда у кафедры появился Шеллинг.

Переживший Гегеля на десять лет, по виду он был не так и стар. Шёл к кафедре не спеша и больше был похож на отца семейства, чем на знаменитого философа.

В первые минуты лекции Шеллинг как бы раскланивался перед бывшим другом. Признал, что его коллеге Гегелю принадлежит почётное место среди великих мыслителей. Но потом он заявил, что Гегель не создал никакой системы, а всю жизнь питался крохами его, шеллинговских, идей. А это значит, что все ученики Гегеля — молодые гегельянцы — попросту заблудшие в лесу философии овцы.

— Началось, — подтолкнул Фридриха Бауэр.

Дальше Шеллинг стал развивать собственные взгляды, изо всех сил пытаясь доказать необходимость прусского государства.

Тут уж не выдержал Фридрих:

— Да он изготовил свою систему по заказу тупоумного прусского короля!

Возмутился не только он. Возмутились все, кто работал вместе с великим Гегелем в университете, кто считал себя его учеником и последователем. Даже профессор Мархейнеке протестующе замахал руками.

— А вот и брат мой вместе с Руге упомянут среди заблудших овец, — засмеялся Эдгар.

Наконец лекция кончилась. Некоторые уходили угрюмые, молчаливые, другие — посмеиваясь.

— Об этом мы должны написать! Надо бороться! — говорил Фридрих, когда они с Бауэром шли по вечерней улице.

— Так нам и позволят напечатать. Старца обласкал сам король.

— Я напишу в «Телеграф» Гуцкову.

Эдгар удивился.

— В Берлине, дорогой Фридрих, сейчас никто бы не отважился на борьбу. Пойдём-ка лучше пропустим кружку-две пива.

Энгельс прослушал ещё несколько лекций и, убедившись в своей правоте, засел за статью.

«Если вы сейчас здесь, в Берлине, спросите кого-нибудь, кто имеет хоть малейшее представление о власти духа над миром, где находится арена, на которой ведётся борьба за господство над общественным мнением Германии в политике и религии, следовательно, за господство над самой Германией, то вам ответят, что эта арена находится в университете, именно в аудитории № 6, где Шеллинг читает свои лекции по философии откровения», — начиналась эта статья.