Миша Бастер - Перестройка моды Страница 7

Когда умер Брежнев (1982 г.), ситуация как будто посыпалась. Меня постоянно начали таскать в гебуху, потому что в круг общения попали иностранцы. Мальтийское посольство, где пребывали два брата Пассан, как в опереточном раскладе, устраивали от скуки попойки прямо в посольстве – и мы туда захаживали. И как-то это все просочилось, что учеников МАРХИ стали вызывать и песочить, что мол, как же вам не стыдно, ходили по посольствам и пили. А пили тогда многие, самозабвенно, дружно и крепко. Всей страной. У нас пили, конечно, не водку, портвейны и вермуты – и так, как пили тогда в начале восьмидесятых, можно сказать, уже сейчас не пьют.

Наряжалась я с детства, как мне кажется, неплохо, тем более, что у меня перед глазами всегда стоял пример мамы, с которой когда-то в Париже случилось то, что сейчас случилось со всей страной. Когда люди носятся и скупают все подряд. Такой оголтелый шоппинг, и каждый поход с мамой в магазин вызывал у меня животный ужас и ступор. Маме все было важно, чтоб одно подходило к другому, она комбинировала свой образ в рамках модных журналов, а я, конечно же, тяготела к молодежному стилю, выражавшемуся в огромных джинсовых куртках и не менее огромных, обязательно белых, кроссовках и цветных футболках. Мама не сильно одобряла такое направление, но, будучи модной женщиной, ей было очень важно, чтобы ее ребенок тоже разбирался в моде. Кристиан Диор, Шанель, все находило место в ее гардеробе. А когда я стала вырастать, то стала понимать, что вызываю у мамы некоторый шок своими предпочтениями и тем, что, как говорится, «девочка пошла не по резьбе». Возможно, ей хотелось бы, чтоб из меня вышла барышня девятнадцатого века, в книксене или из сказки, но вышла конца двадцатого, в стиле «нью вейв». В институте я оказалась с почти пятимиллиметровым ежиком на голове, слушая Дэвида Боуи и «Полис».

М.Б. Чувство протеста сподвигло?

К.М. Мне кажется, что какое бы ни было десятилетие, но несколько наших последних советских поколений все еще укладывались в штампы и рамки повествования «Москва слезам не верит». Поколение же родителей занималось тем, что само чего-то добивалось, занималось своим статусом и очень этим гордилось. Многие, из которых рядились в тоги антикоммунистов, будучи советскими людьми, только потому, что знали «как жить» и «умели вертеться»; термины сейчас, наверное, уже малопонятные, хотя нынешнее поколение занимается тем же самым. Им все было ясно – что правильно, что не правильно – и это даже не совок, а степень собственной уверенности в том, что они прожили жизнь «как надо». В наборе «дача, машина, квартира» было понимание, что человек добился всего, к этому прилагались наборы продуктового счастья, выдававшиеся по праздникам. И многие действительно были счастливы. Кто-то умудрялся делать карьеру и приподняться над этим незатейливым бытом, все равно оставаясь его частью. Моя же бабушка, владеющая несколькими иностранными языками, выдавала невероятные перлы в старом стиле. Видимо, ее сознание законсервировалось вследствие шока от революции и, отрицая сам факт существования нового государства, она относилась к реальности как к кино или театру. Как, наверно, и многие постсоветские граждане еще долго не могли понять, что они живут уже в других реалиях.

Возможно, в советские времена на это влияли последствия воздействия черно-белого кино и революционной агитации. Мужчина в шляпе, женщина в юбке. Мужчина хмурится, женщина смеется. Какой-то комикс с переходом от советского сурового стиля к советскому буржуазному, но в котором все одинаковые. Даже гордость какая-то коллективная и однообразная.

Например, гордость, что они не пьют, или запустили в космос человека, борются за мир во всем мире и повышают удои скота. Нет, конечно, чувство сопричастности к великому приободряет и важно, но…

А мы, видимо, из-за этого дефицита индивидуальности, как-то из этого всего выпали и делали себя не то чтобы наперекор, но вопреки. Смешивая все яркое и интересное, моделируя и комбинируя, наплевав на стереотипы и правила. И нас всегда интересовали частности, подробности и детали. В целом это, конечно, в первую очередь протест детей против родителей, а потом все остальное. Здесь было все – и самоутверждение, и анти геройство, но в духе своего времени. И для предыдущего поколения дети казались какими-то неуправляемыми НЛО. И из-за протеста мне кажется, что все так вспыхнуло и сгорело. Я имею в виду рок-волнения середины восьмидесятых, которые не особо-то и собирались выходить в тираж и тем более искать какие-то компромиссы. Герман Виноградов и многие другие перформансисты чего тогда только не вытворяли: кромсали, жгли, ерничали и скандалили.

Кроме художественной жизни в Москве ничего особо и не было. Клубов и баров приличных, к примеру. Был такой человек, Шамиль, с которым мы болтались по еще подпольным барам и всяким тусовкам вместе с Аришей Транцевой, тяготевшей к хиппизму. Хипповская среда тогда потихоньку загибалась и меня абсолютно не привлекала.

К тому же на весь этот процесс распада и разложения лично у меня наложились семейные события. Я вышла замуж, переехала к Бюрюлево-Товарной и пребывала в шоке от новых реалий. Топота правила бал. Некий Гендос, который слыл местным авторитетом, делал мне комплименты, от которых у меня холодела спина…

Фифа из Парижа среди остатков пролетариев, и эта жизнь казалась полной безысходностью и кошмаром. Где-то в 1984-м году я и стала кромсать куски и соединять их заново. Как-то хотелось себя растрясти, стараясь при этом не особо информировать людей с тусовки и института, где я для всех продолжала пребывать в амплуа девушки-тусовщицы и восхищать студенток своими нарядами. Оля Солдатова потом мне рассказала, что она с подругами, будучи меня помладше, специально ждала, чтобы посмотреть, во что сегодня вырядилась Катя. Мол, у меня были такие шмотки и стрижки, что я для них пребывала в статусе принцессы, в то время как у меня в голове пребывала полнейшая обструкция из-за новых реалий. И это как-то совпало с тем, что друзья-художники осознали себя авангардистами и затянули меня в собственные предприятия в рамках сквота «Детский Сад». Я помню, как позвонил Коля Филатов и сказал, что у них готовится выступление в кинотеатре «Ханой».

Был это 85-й год, и Коля предложил мне там выступить, чем сильно огорошил, потому что я не представляла, в качестве кого я там могу выступать. Коля предложил что-нибудь порезать и принести. Я тогда действительно взяла чего-то нарезала и выварила в какие-то цвета; получились смешные костюмы и прорезалось творчество. Действие я помню смутно, но на фоне общей серости все случилось очень громко и ярко, с большим резонансом. Были там и питерские товарищи, которые искали единомышленников, но мое знакомство с Ленинградом пошло в несколько ином ключе.

Я как-то поехала в Ленинград с Аришей. Вылезаем на перроне и, как гром среди ясного небо, на меня подействовало появление немыслимо круто одетого красивого молодого человека. Аполлоническим волшебником, который оказался нашим встречающим, был Георгий Гурьянов. В пальто, лаковых туфлях и узких брюках, с рыжеватым зачесом. Он еще в недавнем времени был хипстером и был дружен с Аришей по старохипповским связям, а тут превратился в ньювейвера, которого, как мне кажется, самого сильно вставило от нового образа, и он выступал в качестве нашего гида. Мне тогда было двадцать лет, самое подходящее время для того, чтобы падать в обморок от впечатлений и переизбытка чувств. Познакомилась со всеми художниками и, помню, мы долго тогда никак не могли уехать. Творчество меня тоже поразило, тем более, что я попала в самый старт «Новых Художников», когда все казалось крутым и новым. Потом мы разъездились в Питер, застали и первые «Поп Механики». А в Москве таким центром событий был «Детский Сад». Где постоянно проводились тусовки; приходил и мой сосед Наумец, который жил самостоятельной жизнью и делал большие экспрессионистские работы. События в «Детском Саду» превратились в затяжной перформанс… Не помню, что, возможно, чай как-то кончился, и Герман Виноградов, предпочитавший все время пребывать почти что нагишом, говорит: щас оденусь и схожу. Приходит в панаме, сандалиях и с удочкой – мол, я оделся и пошел…

Как на все это реагировали окружающие, можно только догадываться, но какие-то протесты не поступали, значит, не только нас одних все происходящее радовало. Приезжали ленинградцы, приходили москвичи, готовились выставки. Агузарова, которая тоже оказалась в этом клубке и искала свой стиль, звонила, просила ей в этом посодействовать, но почему-то у нас не срослось. Возможно, просто по времени, потому что мои посещения мероприятий и тусовок происходили хаотично и урывками между молочной кухней, поездками к заболевшей маме и институтом. Много поездок и соучастий просто сорвалось. Но и того, что успевалось, хватало. Так, например, после того, как вышла статья в журнале «Юность» в 87-м году, у меня начались проблемы в институте. Инна Шульженко, которая эту статью написала и дала мне посмотреть перед печатью, конечно, искренне хотела помочь; статья мне не понравилась, и мы с ней даже поссорились на какое-то время. Причем, вложив в мои уста не свойственный мне сленг в целях приблизить к народу, она действительно пыталась сделать меня популярной – но мне моей близости к народу в Бирюлево-Товарной уже хватило. Все, что делалось, конечно, было интересным, но все-таки узкому кругу лиц, а не народу.