Николай Богомолов - Русская литература первой трети XX века Страница 77

Борис Бугаев»[562]

Все вышесказанное может создать впечатление, что отношения Белого с советской литературой были чуть ли не совершенно идиллическими. На самом деле, конечно, все обстояло значительно сложнее. Едва ли не символическими выглядят воспоминания П.Н. Зайцева, где рассказывается о последних месяцах жизни писателя: «Первое кровоизлияние в мозг произошло в Коктебеле. Затем последовал ряд кровоизлияний и одно из них в ноябре 1933 года, когда Белый прочитал предисловие Л. Каменева к «Началу века»»[563]. Но и вся обстановка — по крайней мере, в конце 1920-х годов, если даже не вспоминать большевистский террор первых послеоктябрьских лет, была Белому хорошо известна. Репрессии не только были общеизвестны, но и касались близких Белому людей: «В связи с чисткой усилилась роль органов безопасности и увеличились репрессии против инакомыслящих. Росло количество концентрационных лагерей на Севере и в Сибири, стало правилом «очищать» Москву, Ленинград и другие крупные города арестами неугодных людей под праздники 1 мая и 7 ноября. <...> В середине февраля, после партийной чистки, застрелился Витольд Францевич Ахрамович-Ашмарин <...> Говорили, во время чистки его упрекали за сотрудничество в издательстве «Мусагет» и его католичество. <...> Арестован В.Пяст. <...> Апрель-май 1931 года оказались тревожней, чем предполагали все мы, и особенно близкие Борису Николаевичу и Клавдии Николаевне люди. Над нами собиралась гроза. <...> начались аресты людей, связанных с писателем...»[564] Эти фрагменты воспоминаний П.Н. Зайцева только отчасти передают обстановку постоянных угроз, то и дело нависавших над Белым. Аресты антропософов, масонов, дворян, ученых, краеведов — все категории людей, так или иначе подвергавшихся преследованиям, назвать просто невозможно, даже если не представлять себе общий масштаб репрессий в СССР того времени, — создавали картину все приближающейся угрозы. В знаменательный день — 7 ноября 1929 г. С.Г. Спасская заканчивала большое письмо к Белому мужественными словами: «Время жестокое, и хочется иметь ясные мысли, когда призовут к ответу. А это может быть всегда»[565]. И сам Белый, если верить воспоминаниям Зайцева, вполне осознавал это: «Надо заковать себя в сталь, Петр Никанорович, надо держаться, как держатся солдаты в окопах, несмотря на то, что каждая минута угрожает гибелью»[566]. И все же он стремился к возможно более прочному контакту с советскими писателями, понимая, что создаваемая ими литература все больше уходит от каких бы то ни было снисходительных мерок, могущих быть приложенными к искусству.

Безусловно, истолкования такого поведения могут быть самыми различными. С одной стороны, это обычная психология советского человека, стремящегося действовать так, чтобы уцелеть самому, даже если самые близкие люди (вплоть до жены и старинных друзей) оказываются арестованными. С другой — это действительная убежденность в том, что те слова, которые еще могут быть произнесены и напечатаны в надвигающемся мраке, останутся грядущим потомкам, смогут воздействовать на них, передавая тот колеблющийся огонек, которые удается сохранить[567]. Наиболее стойкие и мистически искушенные современники говорили о свершившемся на духовном уровне «падении», «предательстве» Белого, после которого уже безразлично было, что именно он напишет[568]. Но в любом случае ясно, что после выбора, сделанного в 1924 году, для Белого, если он хотел сохраниться как действующий, печатающийся писатель, иного пути не было и не могло быть.

В то же время было понятно, что для партийно-литературной элиты, собравшейся на съезд в 1934 году, имя его уже должно было звучать совершенно чуждым. И действительно, решительно все упоминания о Белом в стенографическом отчете первого съезда писателей или иронические, или откровенно враждебные. Казалось бы, члена Оргкомитета, стремившегося стать в ряды советских писателей, можно было помянуть хоть каким-либо добрым словом, — но даже его невозможно было дождаться.

В то же время смерть Белого была отмечена советскими газетами[569]. Особенно следует отметить некролог «Известий», подписанный Б. Пильняком, Б. Пастернаком и Г. Санниковым. По тонкости наблюдений и по верности определения положения Белого в мировой литературе XX века, этот некролог заслуживает того, чтобы быть подробно процитированным: «8 января, в 12 ч. 30 мин. дня, умер от артериосклероза Андрей Белый, замечательнейший писатель нашего века, имя которого в истории станет рядом с именами классиков не только русских, но и мировых. Имя каждого гения всегда отмечено созданием своей школы. Творчество Андрея Белого — не только гениальный вклад как в русскую, так и в мировую литературу, оно — создатель громадной литературной школы. Перекликаясь с Марселем Прустом в мастерстве воссоздания мира первоначальных ощущений, А. Белый делал это полнее и совершеннее. Джемс Джойс для современной европейской литературы является вершиной мастерства. Надо помнить, что Джемс Джойс — ученик Андрея Белого. Придя в русскую литературу младшим представителем школы символистов, Белый создал больше, чем все старшее поколение этой школы, — Брюсов, Мережковские, Сологуб и др. Он перерос свою школу, оказав решающее влияние на все последующие русские литературные течения. Мы, авторы этих посмертных строк о Белом, считаем себя его учениками.

Как многие гениальные люди, Андрей Белый был соткан из колоссальных противоречий. Человек, родившийся в семье русского ученого-математика, окончивший два факультета, изучавший философию, социологию, влюбленный в химию и математику при неменьшей любви к музыке, Андрей Белый мог показаться принадлежащим к той социальной интеллигентской прослойке, которой было не по пути с революцией. Если к этому прибавить, что во время своего пребывания за границей Андрей Белый учился у Рудольфа Штейнера, последователи которого стали мракобесами Германии, то тем существенней будет отметить, что не только сейчас же после Октябрьской революции Андрей Белый деятельно определил свои политические взгляды, заняв место по нашу сторону баррикад, но и по самому существу своего творчества должен быть отнесен к разряду явлений революционных. <...> Андреем Белым написано 47 томов. Им прожита очень сложная жизнь. Все это — поле для больших воспоминаний и изучений, большой вклад в нашу советскую культуру»[570].

И два эпизода из посмертной судьбы Белого.

В промежутке между появлением некролога и похоронами Белого, единственный из подписавших публикацию, который был членом партии, — Г. Санников был вызван на партгруппу, где услышал такие слова: «С<анников> сделал большую политическую ошибку, подписав эту гнусную статью в «Известиях». Антипартийное поведение. <...> Предложение: статью в «Известиях» дезавуировать, С<анникова> привлечь к партийной ответственности»[571].

А в одной из тетрадей тщательного собирателя на первый взгляд не слишком значительных литературных фактов Е.Я. Архиппова сохранилась фраза, произнесенная на похоронах Б. Пастернаком: «Смерть — это только этап в существовании Белого»[572].

Глава из истории символистской печати: альманах «Цветник Ор»

Печатается впервые.

История русской символистской печати написана лишь в весьма незначительной степени. Существует ряд весьма содержательных работ, посвященных отдельным журналам[573] и издательствам[574], однако при современном состоянии изученности литературы и культуры символизма становится очевидно, что нуждается в осмыслении и истолковании не только общая линия периодического издания, но и принципы построения каждого отдельного выпуска. Попытку такого истолкования мы предлагаем читателю.

Довольно хорошо осознано, что в историю русской журналистики начала XX века должны включаться не только периодические издания в собственном смысле этого слова, то есть журналы и газеты, но и издания, появлявшиеся с гораздо меньшей степенью периодичности, то есть альманахи[575]. Однако альманахи символистские в этом смысле исследованы очень мало[576], тогда как совершенно очевидно, что не только «Русские символисты» должны быть подвергнуты специальному изучению, но и «Северные цветы», и «Гриф», и «Факелы», символизировавшие очевидное устремление той или иной группы писателей символистского лагеря (максимально широкой в случае «Северных цветов», молодых московских символистов в «Грифе» или «мистических анархистов» в «Факелах») создать периодическое издание, появляющееся раз в год и представляющее устремление группы в более или менее концентрированном виде. Естественно, что любой из этих альманахов имел свою специфику, но очевидно и стремление инициаторов этих изданий к собиранию и группировке наличных сил именно для осуществления некоего общего устремления. Не случайно, скажем, то, что «Северные цветы» явились очевидным предшественником «Весов», своеобразным пробным камнем символистской журналистики[577].