Макс Хейстингс - Вторая мировая война. Ад на земле Страница 8

«Процессия раненых из города – бесконечный марш смерти. Свет отключился, врачи и сестры перемещались со свечами в руках. Операционная и перевязочная уничтожены бомбами, мы все делали в лекционных залах на обычных дощатых столах. Поскольку не хватало воды, мы не могли прокипятить инструменты и только протирали их спиртом. Человеческие обломки клали на этот импровизированный операционный стол, и хирург тщетно пытался спасти жизни, ускользавшие под его руками. Трагедия за трагедией. Привезли девушку шестнадцати лет – копна золотых волос, лицо нежное, как цветок, дивные сапфирово-синие глаза полны слез. Обе ее ноги до колен представляли собой кровавую кашу, где осколки костей не отличить от плоти, – пришлось ампутировать ей обе ноги выше колена. Пока хирург не начал, я склонилась над этим невинным ребенком, поцеловала ее в бледный лоб, погладила ее золотые волосы – а что еще я могла сделать? К утру она тихо скончалась – цветок, сорванный безжалостной рукой»51.

Понятно, что профессиональные военные не могут позволить себе сантименты по поводу ужасов войны, и все же потомство не оставит без осуждения тот оппортунизм, с каким германские генералы мирились с личностью своего фюрера и с тем чудовищным преступлением, в которое он их втянул. Генерал Эрих фон Манштейн считался одним из лучших немецких военачальников той эпохи, и впоследствии он с гордостью заявлял, что вел себя как офицер и джентльмен. Тем не менее его записи времен Польской кампании и позднее свидетельствуют о типичной для его касты бесчувственности. Сама по себе война вызвала у него восторг: «Решение фюрера оказалось гениальным, мы видим, как реагируют западные державы. Его предложение решить польский вопрос было настолько уместным, что Англия и Франция, если бы они в самом деле хотели мира, должны были бы подтолкнуть Польшу к согласию». Вскоре после начала кампании Манштейн наведался в отделение, которым недавно командовал: «Трогательно было видеть, как офицеры обрадовались при моем внезапном появлении. Кранц [его преемник] сказал мне, что командовать в боевой обстановке столь прекрасно вымуштрованной дивизией – одно удовольствие».

В письме жене Манштейн описывал свое житье-бытье во время кампании (он служил начальником штаба при фон Рундштедте, в группе армий Юг): «Я просыпаюсь в 6:30, бросаюсь в воду [поплавать], затем к 7:00 на службу. Утренние доклады, кофе, затем работа или поездки с Р [ундештедтом]. К середине дня прибывает полевая кухня, затем получасовой отдых. Вечером, после ужина, который мы, как и обед, едим вместе с офицерами генерального штаба, настает черед вечерних докладов, и так до 11:30»52.

Поразительный контраст между безмятежной жизнью генерального штаба и той страшной человеческой трагедией, которую порождали операции этого самого штаба. Манштейн подписал приказ окружить Варшаву и стрелять по каждому, кто попытается выйти из погибающего города: немцы сочли, что им легче будет принудить столицу к капитуляции и обойтись без уличных боев, если жители города не будут иметь возможности бежать от бомбежек. И при этом Манштейн отличался такой брезгливостью, что порой уходил с выступлений фон Рундштедта: начальник штаба позволял себе сквернословить. 25 сентября Манштейн, осчастливленный визитом и поздравлениями Гитлера, писал жене: «Приятно было смотреть на ликование солдат, когда мимо них проезжал фюрер»53. Офицеры вермахта уже в 1939 г. сделались моральными банкротами, и этим будет определяться их поведение вплоть до 1945 г.

Польский кавалерист Клеменс Рудницкий описывал состояние своего полка и коней, еще недавно бывших украшением этой воинской части, на 27 сентября в Варшаве, в последнюю ночь перед капитуляцией: «Красные языки пламени освещали наших коней, которые неподвижно и тихо стояли под стенами парка Лазенки, более похожие на оседланные скелеты. Часть лошадей уже погибла, другие истекали кровью из огромных разверстых ран. Цензор Ковальского был еще жив, но валялся на земле со вспоротым животом. Давно ли он выиграл кубок армии в Тарнополе – наша радость и гордость! Выстрел в ухо положил конец его мучениям. На следующий день какой-нибудь изголодавшийся бедолага, должно быть, срежет кусок мяса с его бедра»54.

28 сентября Варшава капитулировала. Коротышка капитан Крыск, командовавший Третьим эскадроном, где служил Рудницкий, в первом порыве воскликнул, что не признает этот приказ: «Завтра утром мы атакуем немцев. Отстоим традицию нашего полка: Девятый уланский никогда не сдается»55. От этой затеи Рудницкий его отговорил, зато офицеры полка спрятали знамена в церкви Св. Антония на Сенаторской улице, в единственном уцелевшем здании среди множества превратившихся в груды каменных осколков. Рудницкий с сожалением заметил, что польской армии следовало перейти к затяжной обороне, а не удерживать растянутую передовую линию, для которой не хватало людей. «Но это пришло бы в противоречие с нашим природным честолюбием, военными традициями и мечтой сделаться когда-нибудь великой державой»56.

29 сентября армия Модлина сдалась к северу от Варшавы немцам, 30 000 поляков попали в плен. Организованное сопротивление шло на убыль, 1 октября пал полуостров Хель, последнее сражение произошло у Кока, к северу от Люблина, 5 октября. Сотни тысяч солдат оказались в руках у противника, гораздо большее их число пыталось спастись бегством. Молодой пилот Солак растрогался, увидев сидевшего под деревом полковника ВВС – слезы катились у старого офицера по щекам. Феликс Лахман, как и многие другие поляки, вспоминал недавно прочитанный роман «Унесенные ветром». Он бежал прочь от своего дома и говорил себе: «Имение Тара было разорено, однако Скарлетт О’Хара прошла сквозь огонь и воду, лишь бы вернуться в родные места, а мы навеки покидаем людей и предметы, составлявшие общественную, интеллектуальную и эмоциональную ткань нашей жизни. Мы уходим в пустоту, без цели»57. После воздушного налета на город Кременец Адам Кручкевич видел, как бесновался на улице старый еврей: «Стоя над телом убитой супруги, он выкрикивал поток проклятий и богохульств: “Бога нет! Гитлер и его бомбы – вот боги! Нет в мире ни жалости, ни милосердия!”»58

Небольшому кавалерийскому соединению поляков удалось ускользнуть в Венгрию, и там они сложили оружие. В казарме Третьего гусарского полка изнемогших беглецов приветствовали венгерские офицеры во главе с пожилым полковником фон Понграцем – все они были облачены в парадные мундиры. Через несколько дней, когда поляки отправлялись в лагерь военнопленных, ветеран со старомодными бакенбардами каждого обнял на прощание. Любезности уходящей эпохи: в том не знающем жалости мире, где очутились поляки, этому места уже не будет.

Генерал Владислав Андерс уводил свое потрепанное и измученное войско на восток, подальше от немцев. Всадники, пробиваясь на истощенных лошадях сквозь поток беженцев и дезертиров, все еще пели. Они встретили передовой отряд Красной армии, и Андерс послал в ближайший советский штаб парламентера с просьбой пропустить их к венгерской границе. Парламентера тут же ограбили и грозились расстрелять. Советские пушки начали обстреливать позиции поляков. Андерс велел своим людям рассыпаться и небольшими группами пробираться в Венгрию. Сам он, тяжело раненный, попал в плен в числе многих других. Советский офицер снисходительно пояснил ему: «Мы теперь с немцами добрые друзья. Вместе будем бороться против международного капитализма. Польша служила орудием в руках Англии и поплатилась за это»59.

Регина Лемпицкая, как и сотни тысяч других поляков, в первые послевоенные месяцы была арестована русскими и сослана в Казахстан. В изгнании ее бабушка и маленькая племянница умерли от голода, брат – рядовой – был расстрелян. То, что пережила ее семья под властью Советов, было «чудовищным сном», писала она впоследствии. Когда красноармейцы вели группу польских солдат через пограничный мост, кто-то из пленников печально промолвил: «Мы уходим в Россию. Нам не суждено возвратиться». Тадеуш Жуковский писал: «С этой минуты все изменилось – другое небо, другая земля, другие люди. Странное чувство, как будто внутри тебя раскрылась темная щель, как будто ты расстался с жизнью, тебя низвергли в темную пещеру, в непроглядный сумрак подземных тоннелей»60. Какая-то женщина сказала презрительно поляку, отправленному в ГУЛАГ: «Вы, поляки, паны-фашисты! В России вас научат работать. У вас тут будет достаточно сил, чтобы трудиться, но слишком мало, чтобы угнетать бедных!»61

Около 1,5 млн поляков, по большей части гражданских лиц, остававшиеся на захваченных восточных землях, были в последующие месяцы угнаны в Советский Союз, отправлены в заключение, обречены на муки голода; около 350 000 из них погибли. Угоняли целые семейства, но без мужчин – мужчин уничтожали на месте. 5 марта 1940 г. глава советской службы безопасности Лаврентий Берия направил Сталину меморандум на четырех страницах с предложением истребить польских штаб-офицеров и других лиц, занимавших заметное положение в обществе. Тех из них, что попали в советские лагеря, следует подвергнуть высшей мере наказания, настаивал Берия, то есть расстрелять. Сталин и другие члены Политбюро официально одобрили этот план обезглавить Польшу. За несколько недель по меньшей мере 25 000 поляков были убиты палачами НКВД в различных советских тюрьмах, каждого прикончили одной-единственной пулей в затылок. Тела свалили в братские могилы в лесах возле Катыни, к западу от Смоленска, под Минском и в других местах. Крупнейшее захоронение, к своему удовольствию, обнаружили в 1943 г. нацисты.