Александр Ушаков - Гитлер. Неотвратимость судьбы Страница 8

После короткого и приятного во всех отношениях знакомства Попп поведал Гитлеру о том, что прошлой ночью в Вене застрелился начальник штаба восьмого корпуса гомосексуалист полковник Альфред Редль.

— Поговаривают, — улыбался портной, — что этого самого полковника шантажировала русская контрразведка, вот и не выдержал, а там, — многозначительно покачал он головой, — кто знает…

Гитлер равнодушно махнул рукой. Он ненавидел гомосексуалистов, и его мало интересовала судьба одного из самых знаменитых немецких разведчиков, страдавшего этим отвратительным пороком. А затем произнес потрясающую по своей прозорливости фразу:

Пройдет совсем немного времени, и Габсбурги на самом деле втянут Германию в войну.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Переезд в Мюнхен никоим образом не сказался на образе жизни Гитлера, и он продолжал вести в столице Баварии такую же достойную жизнь, которую вел в последнее время в Вене. Во всяком случае, поначалу Адольф продолжал рисовать и продавать открытки с видами Мюнхена. Вот только расходились они в столице Баварии куда хуже, и вскоре наступил день, когда ему нечем было заплатить за квартиру. Да и питался он в основном хлебом и колбасой.

Проживание Гитлера в Мюнхене стало одним из самым светлых периодов его жизни, и он часто говорил об «очаровании волшебной столицы Виттельсбахов», которое привлекало туда всех, в ком чувство прекрасного не было заглушено жаждой наживы. А в предместье Швабинг, рядом с которым жил Гитлер, на самом деле собирались все те, кто так или иначе был причастен к миру искусства и литературе: не только известные на весь мир художники, но и потерпевшие, вроде самого Гитлера, поражение на ниве искусства и тем не менее продолжавшие считать себя причастными к нему. Отчаянные анархисты, восторженные фантазеры и мечтатели, желавшие перевернуть мир в целях его улучшения, и проповедники здорового образа жизни слетались в Швабинг, словно мотыльки на свет. Была здесь и талантливая молодежь, презревшая буржуазную мораль и объединившаяся вокруг известного поэта Штефана Георге.

По соседству с Гитлером жили знаменитые художники Франц Марк, Пауль Клее и Василий Кандинский. Однако сам Гитлер сторонился всех и дружбы ни с кем не заводил. Какая у него могла быть дружба с этими богатыми и известными людьми? Он общался в основном с окружением симпатичного ему портного, который тоже любил поболтать о политике за кружкой пива.

И надо отдать Адольфу должное: в этих компаниях он вел себя, что называется, comme il faut — не спорил, не бился в припадках, а вел себя на удивление просто. Он ухаживал за хозяйкой дома со старомодной и несколько тяжеловатой вежливостью, часто приносил ее детям подарки и гостинцы, которые вызывали у них бурный восторг, почтительно слушал главу семейства даже тогда, когда тот нес откровенную чепуху.

Иногда он срывался, но опять же не дома, а в кафе с незнакомыми ему людьми. И тогда он давал себе волю, произнося бесконечные монологи о распаде Дунайской империи, о страшной еврейской опасности и будущем Германии. Но и здесь он пока еще оставался одним из многих. На фоне той интересной и беспокойной публики, собиравшейся в Швабинге, трудно было выделиться. Вдоволь наговорившись, Гитлер возвращался домой и с утра принимался за свои писанные акварелью почтовые открытки.

В отличие от венцев никто в Мюнхене не мог похвастаться тем, что видел Гитлера неряшливо или плохо одетым. Наоборот! Он обращал на свою одежду самое пристальное внимание и охотно носил сюртук, который ему заботливо гладил хозяин квартиры. И все же на его чистом небосклоне появилась небольшая грозовая тучка: в Австрии начали разыскивать военнообязанного Гитлера, и 29 декабря 1913 года мюнхенские власти получили запрос австрийской полиции с просьбой «в порядке дружеской услуги» сообщить, зарегистрирован ли в мюнхенской полиции австрийский гражданин Адольф Гитлер.

В доказательство прилагаю мое налоговое удостоверение и прошу о любезности сразу же вернуть мне его. Мой доход обозначен здесь в 1200 марок и скорее завышен, чем занижен. Это не следует понимать так, что в месяц у меня получается точно 100 марок. Месячный доход мой весьма неустойчив. Но в данный момент наверняка весьма низок, ибо торговля произведениями искусства сейчас в Мюнхене находится в состоянии, подобном зимней спячке.

Тронутый горькой судьбой несчастного сироты, консул вошел в его положение и отправил в Линц письмо следующего содержания: «По сложившемуся здесь ведомственному впечатлению сведения, приведенные в (Гитлера) оправдательном письме, полностью соответствуют истине. К тому же он страдает заболеванием, делающим его непригодным к военной службе.

Учитывая причины, которые приводит Гитлер, от его экстрадиции пока следует воздержаться; однако вышеназванному лицу указано на безусловную необходимость при получении следующей повестки самому явиться в Линц 5 февраля с.г. Итак, Гитлер должен будет отправиться в Линц, если магистрат ввиду вышеописанных обстоятельств и с учетом бедности оного не распорядится о его явке по повестке в Зальцбург».

Гитлер пребывал на седьмом небе от счастья и даже предположить не мог, что пройдет еще совсем немного времени и он сам будет проситься отправить его на эту самую военную службу…

ЧАСТЬ II

НА ВОЙНЕ КАК НА ВОЙНЕ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

«Те часы, — вспоминал он позже, — показались мне избавлением от страданий, омрачивших мои молодые годы… Не стыжусь сказать, что я, охваченный бурным восторгом, пал на колени и от всего сердца возблагодарил небо за то, что оно даровало мне счастье жить в это самое время».

Это был тот редкий случай, когда Гитлер говорил правду. Да, он жил в последнее время сытой жизнью, но она не радовала его. Все эти парки, музеи и театры, которые он целыми днями копировал с фотографий, надоели ему. Но дело не в этом. Он мечтал о великой Германии, об освобождении немцев от евреев, марксистов и прочих недочеловеков, но в то же время он совершенно не чувствовал себя частичкой той самой нации, которую готовился спасать от бога Яхве и Маркса. И вот теперь, когда Германию охватил невиданный патриотический подъем, он с несказанным восторгом почувствовал, что война освободила его от повседневного однообразия и бесцельного существования.

«Влажная холодная ночь во Фландрии, — вспоминал Гитлер свой первый бой. — Мы идем молча. Как только начинает рассветать, мы слышим первое железное «приветствие». Над нашими головами с треском разрывается снаряд; осколки падают совсем близко и взрывают мокрую землю. Не успело еще рассеяться облако от снаряда, как из двухсот глоток раздается первое громкое «ура», служащее ответом первому вестнику смерти.

Затем вокруг нас начинается непрерывный треск и грохот, шум и вой, а мы все лихорадочно рвемся вперед навстречу врагу, и через короткое время мы сходимся на картофельном поле грудь в груд с противником. Сзади нас издалека раздается песня, затем ее слышно все ближе и ближе. Мелодия перескакивает от одной роты к другой. И в минуту, когда кажется, что смерть совсем близка, родная песня доходит и до нас, мы тотчас включаемся, и громко, победно несется: «Дойчланд, Дойчланд юбер аллес!» Через четыре дня мы вернулись в исходное положение. Теперь даже наша походка стала иной, шестнадцатилетние мальчики превратились во взрослых людей».

Перед нами вкопаны четыре орудия. Мы занимаем за ними позиции в больших окопах и ждем. Над нами уже свистит первая шрапнель и срезает деревья на опушке как соломины. Мы с любопытством глядим на все это. У нас еще нет настоящего чувства опасности. Никто не боится, все ждут сигнала «В атаку!» А дела становятся все хуже. Говорят, что уже есть раненые.

Наконец команда «Вперед!» Мы рассыпаемся цепью и мчимся по полю в направлении небольшого хутора. Слева и справа разрывается шрапнель, свистят английские пули, но мы не обращаем на них внимания. Залегаем на десять минут, а потом опять вперед. Бегу впереди всех и отрываюсь от взвода.

Сообщают, что убили рядового Штевера. «Вот так дела», — успеваю подумать я, и тут начинается. Поскольку мы находимся посреди открытого поля, нужно как можно быстрее бежать вперед. Теперь уже падают и первые среди нас.

Я прыгаю и бегу из всех сил по лугу, через свекольные грядки, перепрыгиваю через окопы, перелезаю через проволоку и кустарниковые заросли и вдруг слышу впереди крики: «Сюда, все сюда!»

Над нашей траншеей беспрерывный железный град. Наконец в 10 часов начинает работу наша артиллерия. Пушки бьют одна за другой. То и дело перед нами снаряд попадает в английские окопы.

Мы движемся через лес слева от дороги, по дороге не пройти. Четыре раза мы поднимаемся в атаку — и четыре раза вынуждены отойти. Изо всей моей команды кроме меня остается всего один человек. Наконец и он падает.