Вольтер - Диалоги Эвгемера Страница 8

Калликрат. Вы меня поражаете. Но продолжайте.

Эвгемер. Аристотель верит, что этот мир, такой, каким мы его видим, вечен, и он упрекает Платона в том, что он объявил его рожденным и одновременно неразрушимым. Вы согласитесь со мной, что оба они спорили о тени осла, не более принадлежавшей одному из них, чем другому.

Звезды, говорит Аристотель, той же природы, что и несущее их тело, разве только они более уплотнены. Они — причина тепла и света на Земле, так как вызывают быстрое трение воздуха, подобно тому как сильное движение воспламеняет дерево и расплавляет свинец. Как видите, это не очень разумная физика.

Калликрат. Я вижу, что нашим грекам надо еще долго учиться у ваших варваров.

Эвгемер. Меня досадует, что, заверив нас, будто мир вечен, он затем говорит, что элементы не вечны: ведь несомненно, если мой сад вечен, то и земля его вечна. Аристотель уверяет, будто элементы не могут жить вечно, ибо они постоянно переходят один в другой. Огонь, говорит он, становится воздухом, воздух переходит в воду, вода — в землю. Однако постоянное изменение элементов не препятствует вечному существованию мира.

Признаюсь, я не согласен с ним в том, что воздух переходит в огонь, а огонь — в воздух; еще труднее понять мне, что он говорит о возникновении и гибели. "Всякая гибель, — глаголет он, — следует за рождением; гибель конечный предел, возникновение же — начало".

Если он хочет здесь сказать, что все родившееся затем умирает, то это банальная истина, не заслуживающая повторения и тем более столь таинственного провозглашения.

Калликрат. Боюсь, что он согласен с убеждением неразумной толпы, а именно будто любое семя должно раньше сгнить и погибнуть для того, чтобы затем возродиться. Это было бы недостойно такого мудрого наблюдателя, как он. Ведь ему достаточно было исследовать всего лишь одно пшеничное зерно, посаженное недавно в землю. Он обнаружил бы, что оно — свежее, хорошо вскормленное, утвердившееся на своих корнях и не несущее в себе ни малейшего признака разложения. Человек, который стал бы утверждать, что пшеница произрастает из гнили, имел бы весьма гнилую способность суждения. Такое суждение простительно грубым крестьянам с берегов Нила. Они верили, что существуют крысы, наполовину состоящие из грязи, а наполовину живые; между тем то были просто грязные крысы.

Эвгемер. Отречемся же от вашего Эпикура, построившего свою философию на этой нелепой ошибке: он утверждал, что люди изначально возникли из гнили, как крысы Египта, и грязь заменяла им бога-создателя.

Калликрат. Я чуть-чуть за него стыжусь. Однако вернитесь, прошу вас, к вашему Аристотелю; мне кажется, он, как и все прочие люди, примешал ряд ошибок к нескольким истинам.

Эвгемер. Увы! Он их примешал столько, что, говоря о случайно народившихся живых существах, он подчеркивает: "Когда естественное тепло бывает изгнано, то, что остается от разложения, старается соединиться с маленькими частицами, готовыми принять жизнь под воздействием Солнца; именно таким образом были порождены черви, осы, блохи и другие насекомые". Я очень признателен ему за то, по крайней мере, что он не поместил человека в разряд ос и блох, столь неожиданно народившихся.

Я охотно подпишусь подо всем тем, что он говорит об обязанностях человека. Его этика кажется мне столь же прекрасной, как его риторика и поэтика. Но я не могу следовать за ним в том, что он именует своей метафизикой, а иногда — своей теологией. Бытие, оказывающееся лишь бытием, субстанция, не обладающая ничем иным, кроме сущности, десять категорий — все это кажется мне ненужными тонкостями; и таков вообще дух греков; я исключаю здесь лишь Демосфена и Гомера. Первый предъявляет своим слушателям только сильные и блестящие доводы; второй предлагает своим читателям лишь великие образы; но большинство греческих философов больше заняты словами, чем сутью. Они прячутся в оболочку из множества определений, ничего не определяющих, различений, ничего не раскрывающих, и объяснений, которые ничего не объясняют или объясняют очень немногое.

Калликрат. Сделайте же, чего не сделали они: объясните мне относительно души то, что не объяснил Аристотель.

Эвгемер. Я сейчас вам скажу, что он говорил, не вдаваясь в разъяснение его слов; скажу вам также, что вы меня не поймете, ибо я не могу здесь понять самого себя:

"Душа — это нечто легчайшее; сама по себе она не движется, ее движут объекты. Она — не гармония, как это предполагали многие другие, ибо она постоянно испытывает несогласие противоположных чувств. Она не рассеяна повсюду, потому что мир полон неодушевленных вещей. Она — энтелехия, включающая в себя принцип действия, имеющая в потенции жизнь. Душа — то, что способствует нашей жизни, чувствованию и мышлению".

Калликрат. Признаюсь, если я встречу на своем пути после этой беседы одинокую душу, я не смогу ее распознать. Увы! Чему может меня научить греческая душа с ее непостижимыми тонкостями? Я скорее бы предпочел просветиться у тех философов-варваров, о которых вы мне говорили. Не будете ли вы столь любезны и не познакомите ли меня с мудростью гуннов, готов и кельтов?

Эвгемер. Я постараюсь вам объяснить то немногое, что я здесь знаю.

Диалог седьмой

О ФИЛОСОФАХ, ПРОЦВЕТАВШИХ У ВАРВАРОВ

Эвгемер. Поскольку вы именуете варварами всех тех, кто жил не в Афинах, Коринфе и Сиракузах, я хочу повторить вам: среди этих варваров есть гении, коих ни один грек пока не в состоянии понять и к кому мы все должны были бы пойти в обучение.

Первый, о котором я вам поведаю, — то ли гунн, то ли сармат — жил среди киммерийцев, на северо-западе Рифейских гор; звался он Перконик.[5] Человек этот разгадал истинную систему мира и дал тому доказательства, в то время как халдеи только смутно усматривали некую несовершенную идею.

Эта истинная система состоит в том, что все мы, сколько нас есть, когда говорим, что Солнце встает и садится, что наша маленькая Земля является центром Вселенной, что все планеты и неподвижные звезды, а также все небеса вращаются вокруг нашего бренного обиталища, — мы не понимаем ни слова из того, что произносим. В самом деле, какая существует вероятность того, что это множество звезд, удаленных от нас на миллионы миллиардов стадий и во много миллиардов раз больших, чем Земля, были созданы лишь затем, чтобы услаждать наш взор в течение ночи, чтобы они в необъятном просторе ежедневно колебались вокруг нас в двадцатичетырехчасовом танце лишь для нашей забавы?! Эта смехотворная химера основана на двух недостатках человеческой природы, которые ни один греческий философ не умел исцелить, — на слабости наших маленьких глаз и на нашем раздутом тщеславии: мы потому полагаем, будто звезды и наше Солнце движутся, что у нас плохое зрение; и мы верим, что все это создано для нас, ибо мы очень тщеславны.

Наш сармат Перконик утвердил свою систему до того, как опубликовал ее в письменном виде. Он пренебрег ненавистью друидов, утверждавших, что эта истина наносит огромный вред ветви дуба. Истинные ученые сделали ему возражение, которое могло бы смутить человека менее убежденного и твердого, чем он. Он утверждал, что Земля и планеты совершают свои периодические кругообороты вокруг Солнца за различное время. "Все мы — Венера, Меркурий и сама Земля — движемся вокруг Солнца по своей орбите" — заявлял он. "Если бы это было так, — отвечали ему эти ученые — Венера и Меркурий должны были бы являть нам фазы, подобные лунным". — "Так оно и есть, — отвечал сармат, — и вы увидите это, когда ваше зрение станет лучше".

Он умер, не сумев дать им новое зрение, в котором они так нуждались.

Еще более великий человек, по имени Лейлига,[6] рожденный среди этрусков, наших соседей, изобрел это зрение, коему предстояло просветить всю Землю. Варвар этот, более утонченный, искусный и больший философ, чем все греки, вместе взятые, по одному только услышанному им простому рассказу о проделке мальчишек придумал обточить и расположить кристаллы таким образом, что с их помощью можно было увидеть новое небо: он доказал взору то, о чем так правильно догадался сармат. Венера обнаружила те же фазы, что и Луна; и если Меркурий не явил того же самого, то лишь потому, что он слишком сильно освещается солнечными лучами.

Наш этруск сделал более того: он открыл новые планеты. Он увидел и показал другим, что это Солнце, о котором говорили, будто оно поднимается с ложа, как супруг и как исполин, дабы следовать своим путем, на самом деле не двигается с места и вращается вокруг своей оси в течение двадцати пяти с половиной наших дней, как мы вращаемся в течение двадцати четырех часов. Люди были удивлены тем, что узнали на Западе тайну творения, никому не ведомую на Востоке. Друиды[7] восстали против моего этруска даже сильнее, чем против сармата: еще немного, и они заставили бы его проглотить цикуту, приправленную беленой, как эти афинские безумцы поступили с Сократом.