Всеволод Крестовский - В дальних водах и странах. т. 2 Страница 82

11-го января.

Сегодня отправились мы с М. Н. Струве в Нака-дори, что в переводе значит улица старья или старых вещей. Она находится в торговых кварталах восточной части Сото-Сиро и вся сплошь занята разнокалиберными лавочками brиc-à-brac, начиная с торгующих всяким хламом и ломом, никому и ни для чего не годным, до таких, где можно найти истинные драгоценности японской старины и перлы японского искусства. Те и другие лавочки на первый взгляд мало отличаются друг от друга по внешности, но стоит пройтись раз-другой по Нака-дори и присмотреться к ним повнимательнее, чтобы понять или, вернее, почувствовать, где находится своего рода клад для любителя. Иногда какое-нибудь сокровище этого рода случайно скрывается и в самой невзрачной лавчонке, затерявшись между хламом или частицей, выглядывая из-за него на свет Божий; но чтобы найти его там, нужны именно своего рода нюх и глаз, известная сноровка и привычка к обыкновенной обстановке подобного рода лавчонок, а это, кроме артистического чутья, дается только опытом. Но у меня уже есть на этот счет хорошая школа. Марья Николаевна Струве обладает одною из разнообразнейших и, можно сказать, лучших в мире частных коллекций старых японских бронз и фарфора, так что знакомясь изо дня в день с предметами этой коллекции, приобретаешь с наглядки, не говоря уже об изощрении вкуса к истинно хорошему, еще и опытное знакомство с лучшими и характернейшими образцами японского искусства, получаешь возможность сравнивать их между собою, изучать особенности их стилей, сноровку распознавать и отличать по некоторым признаком произведения одного мастера или фабрики от других и так далее. Я помню, как при первых шагах моих в Японии я накидывался зря на все, что казалось мне истинно японским, оригинальным, замечательным, и стремился без толку приобретать и то, и другое, и третье, и как А. П. Новосильский предостерегал и удерживал меня, говоря, что все это дрянь, пакость, "рынок", и что впоследствии, когда познакомлюсь с "настоящими" вещами, я пожалею о деньгах, истраченных на подобные покупки и выброшу их за борт. Он был совершенно прав, и я хорошо сделал, что послушался его в то время. У японского торговца "редкостями и древностями" почти всегда есть в лавчонке два помещения — одно для обыкновенного покупателя, другое для знатока и любителя. Первое всегда на показе у всех: это передняя часть, то, что называется собственно лавкой; второе же либо в задней комнатке, либо наверху, на антресолях или во втором этаже. В первом собирается всякая всячина, все, что попадает к нему в руки по случаю; во втором — действительно ценные вещи по своей ли редкости или по искусству и достоинствам артистического исполнения. Таким образом, в этом отношении японский купец поступает совсем обратно европейскому: он не выставляет лучшее на показ, а тщательно прячет его. Японский купец очень сообразителен и чуток насчет покупателя. Он сразу видит, какого сорта этот покупатель — смыслящий или ровно ничего не понимающий в деле, видит, чего собственно ищет покупатель и что ему нравится, а сообразуясь с этим, подсовывает его вниманию и подходящие вещи. С первого раза он редко когда пригласит незнакомого покупателя наверх или в заднюю комнату, разве уж заметит, что покупатель знаток, — ну тогда ему и честь, и место, и чашка чаю в виде угощения. С профаном же он будет очень вежливо и любезно торговаться в передней лавочке и выхвалять ему всякий "рынок" и пакотиль. После двух-трех посещений у вас уже завязывается с купцом так сказать личное знакомство; он очень радушно встречает вас как знакомого, предлагает кизеру и о-ча-ниппон (трубку и чай), осведомляется о вашем здоровье и благополучии, а затем ставит перед вами те вещи, какие вы торговали, но не купили у него в прошлый раз, — дескать, полюбуйся еще и соблазнись наконец. Он не так упорен, как китаец, и если вы предлагаете ему мало-мальски подходящую цену, он тотчас же разочтет в уме или сделает на бумажке надлежащую выкладку, чтобы не промахнуться себе в убыток, после чего тут же с удовольствием соглашается, — и вещь ваша. Если же согласиться нельзя, то после такой арифметической выкладки он честно объявляет вам свою последнюю, крайнюю цену, и тогда уже ваше дело купить или нет, но от дальнейшего торга с вами он отказывается, выказывая вам при этом все внешние знаки деликатнейшей вежливости, как бы извиняясь, что и рад бы, мол, душевно, да никак невозможно. Еще одна замечательная черта купеческой честности: вам, например, нравится эта фарфоровая ваза, вы ее осматриваете и не замечаете в ней решительно никаких недостатков; вы хотите приобресть ее и спрашиваете цену; японский купец, прежде чем назначить последнюю, объявляет вам, что эта вещь с изъяном, что она склеена (а надо заметить, что японцы удивительные мастера насчет спайки бронз и склейки фарфора, и нужен очень опытный глаз, чтобы заметить в вещи сразу то или другое), а потому-де и цена ей такая-то, обыкновенно значительно ниже того, что стоит такая же вещь цельная. Он легко мог бы воспользоваться вашею неопытностью или доверчивостью и понадуть вас, продав склеенный фарфор за цельный и, не объяви он сам об этом заранее, вы может быть никогда бы и не догадались, что в вашей покупке есть какой-либо изъян; но японский купец никогда и ни в коем случае не сделает этого: он слишком добросовестен и слишком дорожит своею репутацией. А это черта такая, что если он прямо объявляет вам свою крайнюю цену, вы можете верить ему безусловно.

Знакомого или не совсем безвкусного покупателя после нескольких посещений купец приглашает наконец в заднюю комнатку, обещая, не без некоторой таинственности, показать "вещь на знатока", "истинную редкость", причем расскажет вам и историю этой вещи, ее происхождение, имя, мастера, и то, кому она принадлежала и каким образом попала к нему в лавку. Судя по его тону, вы нередко ожидаете при этом увидеть что-нибудь грандиозное, поразительное, роскошно блестящее, а он вдруг осторожно вынимает из ящичка и бережно развертывает перед вами из желтой серпянки и нескольких бумажек какую-нибудь маленькую лаковую коробочку, ницку или чашечку. Но эти вещицы в своем роде действительно верх совершенства и по исполнению, и по достоинству материала: лак этой коробочки, например, знаменитый древний лак, на который не действует ни вода, ни огонь и секреты которого, как уверяют, ныне уже потерян; эта чашечка не более не менее как древняя сатцума, артистическое произведение старой Сатцумской фабрики, не существующей уже, как говорят, около двухсот пятидесяти лет, и ценность чашечки тем значительнее, что секрет композиции фарфоровой массы древней сатцумы теперь уже неизвестен. Чтобы показать вам разницу между старою и новою сатцумой купец поставит перед вами какое-нибудь изящное произведение последней, — смотрите и сравнивайте. И тут, если в вас есть артистическое и архаическое чутье, вы воочию почувствуете разницу между тою и другою, хотя последняя стремится подражать стилю первой и в своем роде тоже прекрасна. Часто бывает так, что японец ценит в вещи то, что для европейца безразлично, и они в таком случае почти не понимают друг друга. В этом древнем лаке, например, кроме художественного исполнения вещицы, японец ценит именно то, что на него ни вода, ни огонь не действуют, а европеец говорит, что это мне все равно, потому что ни жечь его, ни лить кипятком на него я не стану и по мне, мол, новейшие вещи Томайя гораздо эффектнее для этажерки. Такого суждения совершенно достаточно, чтобы японец принял своего европейского покупателя за круглого невежду и пожалел бы в душе, что метал перед ним бисер.

В лавке, куда мы заехали с М. Н. Струве, обрадованный хозяин встретил ее со всеми знаками удвоенного почтения: и как супругу российского посланника, и как истинного знатока и ценителя, и старую свою покупательницу. Здесь я имел случай полюбоваться на превосходные старые образцы нескольких знаменитых фарфоровых фабрик, каковы: Сатцума, Имари, Канга-Кудани, а также на разные киотские и токийские изделия. Я не стану вдаваться в особенные подробности характера и рисунка всех этих фарфоров, коими отличаются произведения одной фабрики от другой, так как это потребовало бы целой специальной монографии; ограничусь лишь указанием на наиболее существенные их черты и отличия.

Древняя Сатцума отличается, во-первых, легкостью веса своей фарфоровой массы, сравнительно с фарфорами других старинных и новых фабрик; во-вторых, она всегда имеет один и тот же основной, ничем не подсвеченный, естественный ее желтовато-белый цвет оттенка крема, который служил и фоном для живописной росписи. Глазурь ее большею частью истрескана, но трещинки эти не поддельные: они образовались сами, естественным путем, от времени и покрывают всю вещь мелкою неправильною сеткой, — признак, по которому все подобные вещи у европейских знатоков носят общее, присвоенное им название "кракле". Живопись и орнамент древней Сатцумы всего более и менее представляет миниатюру и вообще отличается тонким и легким штрихом даже и в крупных рисунках. В особенности хорош и совершенно своеобразен орнамент поясков и бордюров, представляющий сочетание либо мелкокудрявых завитков и выпуклых точек, либо точек и угольчатых арабесок (черточками). Контуры сатцумского орнамента всегда выводятся бледным, но не тусклым золотом, с умеренным аккомпанементом кармина, темной киновари, сепии, бирюзово-голубой и зеленой краски, бледных же колеров. В иллюминовании фигурок участвуют те же краски и бледное золото, коим проходятся одежды и некоторые предметы. Иногда рисунок сопровождается там и сям неправильною вереницей мелких золотых плоских точек в воздухе, как бы в виде тучек или снежинок; такие же точки употребляются и для изображения осыпающихся лепестков сливы и прочих. Рисунок по большей части носит эскизный характер, и сюжетами его обыкновенно служат цветы, дети в своих играх и забавах, духи-покровители Японии и божки семейного счастья, или их атрибуты, вроде журавля, черепахи и прочих, иногда святые отшельники буддийского культа с золотыми нимбами вокруг головы, составленными из нескольких тесных рядов мелких, выпуклых точек, иногда птицы и рыбы. В некоторых вещах живопись соединяется с горельефною скульптурой. Так, например, в некоторых вазах делается снаружи как бы дупло или глубокая ниша, осененная по краю изваянною ветвью цветущей сливы или букетом каких-либо цветов, и в ней помешается гнездышко, с несколькими яичками и птичкой-самкой, а над ним — вспорхнувший или уцепившийся за ветку самец с какою-нибудь мушкой в клюве. На донце одной чашки я видел скалы и сидящего под ними длиннобородого пустынника. В моей сатцумской коллекции есть две старые вазы, из которых на одной изображен Фьютен, дух бурь и ветров, а на другой Райден, дух грозы и грома, низвергающие на землю вихри, град и молнии. Один держит на плечах мешок, наполненный ветрами, другой перебрасывает семь окружающих его тамбуринов; оба они несутся на фоне темных туч, в которых мятутся золотые капли дождя, града и листья, оторванные от веток. Фантастические, сильные рельефом изваянные фигуры и вся окружающая их сумятица стихийных сил исполнены замечательной выразительности, силы, напряженного движения. Все вообще скульптуры древней Сатцумы раскрашены, но подбор колеров на них никогда не бывает ярок: напротив, он несколько бледен и всегда очень мягок и гармоничен в общем, так что кажется, будто сатцумские краски имеют несколько выцветший характер, и это придает им особенную прелесть.