Николай Богомолов - Русская литература первой трети XX века Страница 84

С «заумниками» отношения также поддерживаются (более всего через жену, Анну Ивановну, знакомую с К.Большаковым и И.Терентьевым[625]), но они все же остаются явно на периферии интересов Ходасевича, а на авансцену выдвигаются все больше и больше авторы именно названного плана. Вероятно, можно сказать, что для Ходасевича теперь и Брюсов с Белым становятся фигурами чисто литературными, вызывая малый интерес. Так, в письме к Волошину от 19 октября 1916 г. Ходасевич так рассказывает о названных писателях: «Белый в Москве. Призывался и получил трехмесячную отсрочку. Я его еще не видал. Он привез готовый роман, автобиографический, по словам Гершензона. Вяч. Иванов еще на Кавказе. Он перевел за лето четыре трагедии Эсхила. Брюсов, говорят, писал об «Anno mundi ardentis» в «Рус<ских> Вед<омостях>» — нежно. Я не читал»[626].

Не анализируя контекста этих отношений подробнее (как за неимением места, так и за большей или меньшей очевидностью той новой среды, в которой Ходасевич чувствует теперь себя своим), обратимся к последней из важных в этом контексте тем,— к петроградскому периоду жизни Ходасевича.

Собственно говоря, Ходасевич в Петрограде — тема весьма значительная, позволяющая говорить как о его жизни, так и о творчестве в контексте «петербургской поэтики». И начинать это следует, конечно, с девятисотых годов (снова помянем недобрым словом Ю. Колкера, совершенно неверно утверждающего по поводу приезда Ходасевича в Петроград в ноябре 1920 г.: «В известном смысле это было возвращение домой: Ходасевич, никогда, судя по всему, не бывавший в северной столице, <...> был и остался поэтом петербургским»[627]), когда он неоднократно навещает Петербург и даже связывает с ним свои душевные переживания. Однако по-настоящему город этот входит в его сознание, очевидно, в 1915—1916 годах, когда начинают постепенно устанавливаться контакты с петербургскими изданиями, а особенно обострено это было, очевидно, созданием известной статьи «Петербургские повести Пушкина», с которой, по существу, начинается пушкинистская деятельность Ходасевича. Она была опубликована в третьем номере «Аполлона» за 1915 год (для чего Ходасевичу пришлось преодолеть достаточно серьезную психологическую преграду, обратившись к С.К. Маковскому), а перед этим пролежала довольно долгое время в редакции также петербургских «Северных записок». В связи с тем, что пушкинистская деятельность Ходасевича представляет собою чрезвычайно важную составную часть его творчества, а в единственной пока подробной книге об этом[628] история публикации статьи никак не отразилась, позволим себе процитировать два неопубликованных письма Ходасевича к Маковскому:

«Многоуважаемый

Сергей Константинович.

Позвольте обратиться к Вам по следующему делу, которого сложность заставляет меня несколько злоупотребить Вашим вниманием.

Ранней осенью, в ответ на просьбу г-жи Чацкиной, изд<ательни>цы «Северных Записок», предложил я ей статью: «Петербургские повести Пушкина». Статью она взяла, обещая напечатать вскоре. Потом вскоре превратилось в январьский № 1915 г. Увы! Статья до сих пор не напечатана! В ответ на мою просьбу прислать мне корректуру, для прочтения статьи в одном кружке, я получил рукопись, которая сопровождалась письмом. В письме говорится, что рук<опись> не набрана, ибо журнал перегружен материалами, относящимися «к моменту». Итак,— рукопись у меня. Срок появления статьи в «Сев<ерных> Зап<исках>» не указан. Боюсь, это случится не скоро: когда исчерпаются рукописи, относящие<ся> «к моменту».

Между тем, в статье моей излагается ряд соображений, доныне в русской литературе не высказанных, однако «носящихся в воздухе». Не тщеславие, а любовь к своему труду заставляет меня бояться, как бы труд этот не погиб, благодаря тому, что кто-нибудь натолкнется на мысли, близкие к моим. Мне не хочется, чтобы из-за других людей пропали даром двухлетние мои труды.

Поэтому я обращаюсь к Вам к<а>к редактору единственного не перегруженного «моментом» журнала с просьбой: не мог ли бы «Аполлон» напечатать мою статью хотя бы в февральском №? В статье примерно два листа. Спешность дела не позволяет предложить на суд Ваш самую статью. Присылка рукописи в Петр<оград>, обратно и опять в П<етрогра>д меня пугает. Могу сказать Вам одно: статья нова, но не опрометчива. Совсем глупостей, право же, я не пишу. Также статья не есть труд библиографический, интересный для специалистов и только. Нет, она устанавливает некоторую общую и новую точку зрения на «Медного Всадника», «Домик в Коломне», «Пиковую Даму», «Гробовщика», «Каменного Гостя» (посл<едние> 2 вещи не «петербургские», а о них речь идет лишь мимоходом).

К сожалению, дело слегка усложняется вот чем: в «Сев<ерных> Зап<исках>» у меня аванс: 50 руб. Поэтому я просил бы Вас, в случае согласия, прислать мне эту сумму, чтобы я мог вернуть ее «Сев<ерным> Зап<искам>» (Если хотите, перешлите сами, от моего имени). Кроме того, я живу литературным своим трудом и отказаться от 110 руб., кот<орые> я должен получить дополнительно из «Сев<ер- ных> Зап<исок>» (итого 160) — мне было бы сейчас очень тяжело.

Итак, очень прошу Вас не отказать сообщить мне: 1) можете ли взять статью, 2) напечатать ее в февральской (ах, если бы январьской!) книге 3) заплатить мне за нее 160 р. — из них 50 теперь же. Если согласны на все эти пункты — телеграфируйте, а я тотчас вышлю статью. Во всяком случае — не откладывайте ответа, чем глубоко обяжете

Вас уважающего

Влад. Ходасевича.

P.S. Я бы прислал Вам статью для ознакомления, да уж очень боюсь проволочек. На днях десять лет, как я пишу и печатаюсь. Ужели до сих пор я еще не отвечаю сам за себя? Мой адрес: Москва, Пятницкая. 49, кв. 18.

Вообще же искренне убежден, что статья моя для «Аполлона» очень подходит».

И второе письмо:

«Многоуважаемый

Сергей Константинович!

Вы меня очень обрадовали, вызволив статью мою из плена «Сев<ерных> Записок». Посылаю Вам рукопись, в которой сделал некоторые изменения на тот случай, если Вам будет некогда послать мне корректуру. Скажите только корректору, чтобы он последил за поворотами кавычек: ‘«’ или ‘»’,— иначе мои слова станут цитатами — и наоборот. Также нельзя ли сохранить правописание в цитатах: «лице», «что бы» и т.д. Слова Петербург и п<етербург>ский надо, вероятно, переделать в Петроград и Петроградский, но пусть не делают этого в классических выражениях «петербургский воздух» и «петербургский период». Впрочем, если бы корректура могла быть мне прислана, я бы обязался вернуть ее, продержав у себя не больше одного дня. Но если трудно — не надо. Я только сегодня узнал, что № 1 «Аполлона» уже вышел.

Также, если можно, пришлите мне несколько оттисков статьи, когда она будет напечатана,— и не забудьте вернуть Чацкиной мой аванс. Иначе она будет права, если станет говорить обо мне очень плохое.

Вас уважающий

Владислав Ходасевич»[629].

Уже из этих обстоятельств более или менее очевидно, что для Ходасевича Петербург постепенно превращался не только в город, где можно было печататься, но и в потенциальную вторую родину. Поэтика (кстати, если исходить из известной классификации «московской» и «петербургской» поэтик, предложенной В.В. Вейдле, а конкретизированной и несколько формализованной Р.Д. Тименчиком[630], то его творчество эпохи «Путем зерна» скорее вписывается в «московскую») находила себе опору в духовных связях и ощущении глубокого внутреннего родства между собственным мироощущением и тем миром, который выстраивал перед глазами и памятью Петербург-Петроград.

Но построение новых литературных отношений — кажется, не только бессознательное, но и до известной степени осознанное — становится для Ходасевича этих лет очевидной проблемой. И вряд ли случайно, что в письмах к жене 1916 года из Коктебеля типичные петербуржцы Волошин и Мандельштам получают достаточно резкие характеристики. А попав в Петроград по делам в 1918 году Ходасевич сразу ставит себя в иной контекст, не тот, что мог бы быть в Москве. Теперь для него достойным окружением становятся Блок, Ахматова, а даже Кузмин и Гумилев воспринимаются с изрядной долей сомнения. Еще в большей степени касается это Мандельштама или Георгия Иванова, а тем более Верховского или молодых поэтов.

Можно предположить, что подобные отношения были вызваны ориентацией Ходасевича в этот период на поддержку Горького, воспринимавшегося как посланец Москвы в Петрограде.

Вообще отношение символистов к Горькому является одной из очевидных литературных проблем, которые невозможно решить без тщательного отделения эпатантных печатных выступлений от истинного мнения, таимого чаще всего в глубине души и лишь изредка выносимого на всеобщее обозрение. Типичный пример такого восприятия личности