Анна Саакянц - Марина Цветаева. Жизнь и творчество Страница 85

После таких слов единственное, что остается Марусе, — полюбить его пуще прежнего. И вот уже вторая жертва принесена этой любви не на жизнь, а на смерть: умерла Марусина мать. И вновь — явление Молодца: он пришел на свой последний, смертный пляс с Марусей, на свой последний с нею спор. Психологическое напряжение этого диалога усилено ритмически: он происходит во время рокового пляса, он выплясывается:

Не метель — клочья крутит:Девка с молодцем шутит.

Не пожар — стёклы бьет:Парень к девице льнет.

— Невестынька!Стряхни мечту!Гони версту!Беги к попу!

Что ведаешь —Всё выложь враз!Вскачь, девонька!Последний час!

Не хочу твоей раны!— Ад с тобой — сад румяный!

— Не хочу твоей пены!— Смерть с тобой — жемчуг ценный!..

— Ты мне князь! Ты мне храм!Пляшут, пляшут к воротам.

— Отступись! — Лют жар! — Всю выжму!Пуще жизни! — Пуще жизни!

— Дождалась! — Конец! — Всё стерпишь?Пуще смерти! — Пуще смерти!

Но бьет полночь, и возлюбленный, обернувшийся злодеем, приступает к ней с допросом:

— Крестом да кадиломГовори — ходила?

На тайное делоГовори — глядела?

Глаза веки — ды — вает.— Была-видела? — Нет.

— Ну так знай, стойка,(А из глаз — тоска

В три ручья да сплошь!)Нынче в ночь помрешь.

(Здесь Цветаева близко следует тексту афанасьевской сказки. У Афанасьева: "Скажи, была ты у церкви?" — "Нет!" — "А видела, что я там делал?" — "Нет!" — "Ну, сегодня вечером помрешь").

"Он" — как всегда у Цветаевой, — слабее "ее". Казалось бы, так любит, что готов пожертвовать собою для спасения любимой? Но вместо того он говорит слова, которые лишь крепче приковывают к нему Марусино сердце. Ибо ему важнее всего, чтобы она знала, что он — добрый, любящий, но только… Сам он от Маруси не отрекается, ждет, что отречется — она, а разве может женщина отречься от хорошего, доброго, любящего? Велика мощь слабости, бьющей наповал! Будь Маруся на его месте, она бы спасла его, нашла бы в себе силы солгать, что ненавидит. Но… "В нашей жизни выпало так: Мальчик поет, а девчонка плачет". Ему суждено только брать, а ей — только платить. Так же, как Царь-Девице.

Но спросим: а так ли уж сильна Маруся, ведь она только и делает, что повинуется Мо'лодцу и губит своих близких? Да, Маруся сильна именно своей безграничной способностью к жертве, одержимостью своей любовью, расплатой по всем счетам. Потому-то она и не воспринимается как "злодейка". Впрочем, то же относится и к Мо'лодцу. К их любви. К их трагедии. Дело не в "злодействах" как таковых, а в человеческом содержании сказки. Как-то Цветаева заметила, что дети подходят к страшным сказкам верно, интуитивно и безошибочно; потому они не только не боятся злодейств, но даже любят злодеев. Таков и ее "Мо'лодец", в котором сказочное, преображенное фантазией поэта в еще большей степени, нежели в чисто фольклорном произведении, служит реалистическому, психологическому, жизненному.

Итак, Маруся платит всем, всею собой. К бабке за помощью она не обращается, как у Афанасьева. Она все берет на себя. Еще не умерев окончательно, она лежит в полузабытьи, только течет у нее "по жилам — унывная жаль, ровно дудочка". В этом не переводимом на литературный язык простонародном словечке жаль — неповторимо точно и ощутимо передано Марусино состояние; есть в нем нечто от гейневского "Азра": "Полюбив, мы умираем". А далее следует удивительная по романтичности и человечности сцена, целиком привнесенная в сказку поэтом. Молодец является Марусе в виде шмеля; он должен выпить до дна еще не умершую окончательно душу Маруси, испытав смертное блаженство: "Час да наш! Ад мой ал! К самой чашечке Припал". И — ее, неизменное: "С дном пей! Ай, шмель! Во — весь Свой — хмель Пей, шмель!"

Мо'лодец-упырь-шмель выпивает Марусину кровь, но не до конца, а оставляет одну "кровинку" "на разживу". На эту единственную кровинку победил в нем человек; на эту одну кровиночку Мо'лодец надеется искупить грех Маруси, спасти ее. Из кровинки той должен вырасти прекрасный цветок, который в свой час обернется красной девицей, а потом, после искупления грехов, превратится в прежнюю безгрешную Марусю. Он произносит над уходящей душой Маруси заклятие — "замок да печать" — "на пять годов", в течение которых она должна избыть грех своих пяти встреч с ним.

Мо'лодец — "падший ангел", близкий к лермонтовскому Демону. Он несет в себе зло, не будучи злодеем. Мо'лодец любит Марусю, как Демон — Тамару: "Всем упоением, всей властью Бессмертной мысли и мечты"; он убивает свою любимую поцелуем: "смертельным ядом лобзаний". (Интересно, что в одной из ранних редакций "Демона" — о чем, впрочем, вряд ли могла знать Цветаева, — этот одинокий скиталец уподоблен упырю: он, "Как труп вампира, из могилы Исторгшись, бродит меж людей"). Как и лермонтовская Тамара, Маруся любовью поражена, уязвлена навеки, и ничто не может ее заставить забыть любимого…

Итак, Марусю, согласно ее воле, а воля внушена ей Мо'лодцем, — хоронят на перекрестке, "где версты сошлись". На этом месте разгорается, словно "уголь-чист", прекрасный цветок. Проезжающий мимо молодой барин, ошеломленный его красотой, вырывает его с корнем из земли, сажает в кадку в своем мраморном доме и не может на него наглядеться. Старый слуга нашептывает ему, что в доме "нежить завелась". Нарастает драматический конфликт. Временами Цветаева словно забывает о народной "одежде" своей поэмы, стиль которой становится трагически напряженным, предельно лаконичным; не фразы — "формулы"; сам словарь поэта свидетельствует о готовой разразиться трагедии.

Бьют часы; вот-вот пробьют роковую полночь:

Час — тысячегруд,Час — тысячеуст.Все мо'роки дружб,Все промахи чувств —

Всё выворотилИ выбросил — вал.(Эй, выше держи!Девятый упал!)

Это — уже язык будущих цветаевских трагедий: "Ариадны" и "Федры".

С полночным ударом часов красный цветок оборачивается красной девицей — Марусей. Пронзенная памятью о Молодце, о своей с ним пляске, она пускается в жуткий танец, "всеми суставчиками Скулу выхрустывает"; "Пляшет. Плачет. Плачет. Пляшет".

С первым утренним ударом часов Маруся начинает вновь превращаться в деревцо-цветок; однако подоспевший старик-слуга произносит заклинание, и -

Как всстонет тут древо!Как вздрогнет тут дева!Как справа-налевоДа слева-направоРуками, ветвями…Ослабла, размякла…Потухла, погасла…

И ее ответы молодому барину: "- Откуда сквозная такая? — Не знаю. — Лоза привозная, я чаю? — Не знаю. — Какая гроза за плечами? — Не знаю. — Как прежде в глаза величали? — Не знаю".

Она держит слово, данное Мо'лодцу: не называет, не выдает: ведь он велел ей спастись. Соглашается на предложение барина стать его женой (Мо'лодец не запрещал ей замужества), но ставит три условия: пять лет "не томить ее к обедне", не звать в дом гостей и чтобы в доме не было ни клочка, ни нитки красной…

Зажили барин с женой; родился у них сын Богдан ("Богом данный" — это у "грешницы великой перед Богом"!). Но погордиться сыном — не перед кем: ведь всем дорога в их дом закрыта. Скучна, праздна и жирна барская жизнь. В поэме начинают звучать сатирические ноты, предвосхищающие антибюргерские строфы поэмы "Крысолов", которая будет написана через три года…

Нынче — вдосталь, завтра сноваВсего вдоволь.Как от жизни той медовойСны пудовы.

Еще дедов да прадедовНаших навык,Лежит барин, — отобедал,Да и на' бок.

Всхрапы да вздрёмы,Свисты да звоны,Быт наш ядрёный,День заведённый.

Не забыла Маруся Мо'лодца, тоскует по нему; нет ей радости от мужа, от сына; что-то все время гложет ее: "Словно жизнь мою угнали Верстой, — а я с краю"… — Эти слова перекликаются со строками стихотворения "В сиром воздухе загробном…", написанного в октябре 1922 года: "Точно жизнь мою угнали По стальной версте"; уже по ним ясно, сколь много личного вкладывает Цветаева в уста своей героини…

Неуютно Марусе в земном миру; не для него она предназначена. "На чужом огне сгораешь, Душа, — силком взяли!" В полудреме, полуяви она поет свою песню, исполненную тоски, любви и порыва в ту запредельность, куда не взял ее с собой Мо'лодец: