Юрий Евич - В окопах Донбасса. Крестный путь Новороссии Страница 9

И всё перечисленное — не считая многочисленных неимущих моих родственников…

Я никогда не любил свой украинский паспорт. Это несчастное недоразумение, неоправданно именуемое страной, искусственно исторгнутое из лона великой державы, специально чтобы быть направленным против России, так и не ставшее настоящим государством. Я сам стопроцентный украинец. Украинский язык для меня родной. Но я вижу, что вся наша самобытность, наша речь, наши обычаи, наша культура используются умными и хитрыми врагами для выращивания в нашем народе гремучей смеси из местечковых комплексов и неполноценной гордыни слуги, укравшего панские сапоги. И я никогда не мог принять Украину, нацеленную против Православия, против русского и белорусского, а также, кстати, и других восточных народов в угоду старой кровожадной волчице — Европе. Словом, лично я никогда не видел никаких причин любить свой украинский паспорт. И был счастлив, когда после долгих лет мытарств Россия удостоила меня чести стать её гражданином.

Какой же паспорт взять?

Тяжёлые и горестные дни противостояния в Киеве, когда безымянные герои «Беркута» грудью сдерживают поток булыжников и пламени, тонны клеветы и ненависти, обрушенные на них Западом руками самых безмозглых или продажных из моих соотечественников. Первые маленькие победы в неравной битве: офицер «Беркута» показывает иностранное удостоверение задержанного нашими боевика. Европейский «сверхчеловек» арийской внешности с разбитой рожей жалок точно так же, как его предшественники в далёком сорок первом, которые пришли сюда владычествовать над «славянскими унтерменшами» и внезапно для себя нарвались на несокрушимую твердь русского приклада.

Моя супруга, явно повторяя слова умелого и лживого журналюги, говорит: «Кто в это поверит — чтоб разведчик пошёл с удостоверением?» И я, гордящийся своей осведомлённостью перед «дурой‑бабой», небрежно роняю: «Это отличие менталитета, обусловленное различием целеполагания. Наши, идя в разведку, оставляют документы, чтоб врагу не досталось никакой информации, если что‑то пойдёт не так. Как у Симонова в стихах: «Когда случится, безымянным разведчик должен умирать». Ихние — не гибнут за Родину, а выполняют грязную работу за большие деньги. Наличие такого удостоверения повышает шансы, что их не шлёпнут на месте, а доставят в штаб и потом обменяют». Разумеется, сказанное — некоторое упрощение, но оно вполне соответствует истине, так что в принципе достаточно для неподготовленного слушателя…

Так что же, выходит, я зря их презирал, я такая же тварь, как они? Прикроюсь именем моей страны, моей новой Родины, паспортом, который она мне доверила? Ведь, по сути, так получается.

Вдох‑выдох. Я — сын своего народа. Я сын этого города. Я сын этой непутёвой, временной страны, которую враги создали назло России и во вред ей, и которая сейчас, истекая кровью, сама не зная об этом, начинает долгий путь — через братоубийственный хаос гражданской войны, на слияние со своей любимой единокровной сестрой. Я — не «русский экстремист», я украинец. Украинец, который против вражды и ненависти, который за любовь и дружбу между народами. Заветная корочка русского паспорта ложится на полочку, нелюбимый украинский занимает его место в борсетке.

— Родители, я пошёл, Славика проведаю.

— Папа, ты совсем со мной не общаешься, всегда в делах! — это любимая старшая дочь.

— Глянь, возьми с собой ребёнка! Совсем не уделяешь ей внимания, — это жена.

Вдох‑выдох. Инструктажей и инструкций у меня не было — только здравый смысл и множество прочитанной ранее «для души» литературы. «Женщины и дети ни в коем случае не должны присутствовать на мероприятиях, чреватых силовым развитием событий». Это я знаю чётко. Но там, на площади — множество женщин из нашего города. Те, кто безропотно трудился, в одиночку растил детей в объятой перманентным кризисом недостране, а сейчас почуял страшную угрозу фашизма и вышел своей иссохшей грудью, выкормившей детей бессонными ночами, защитить их будущее. Защитить народ Украины. Защитить народ России. От торжества нового издания Третьего рейха, когда накачанные Западом военными кредитами и зоологической ненавистью новые «белокурые бестии», неандертальцы — теперь уже не из дойчей, а из моего народа, станут убивать «жидов и коммунистов», пойдут на французских и немецких танках через Белгородскую и Курскую область.

Чем моя дочь хуже или лучше этих женщин? Она ещё несовершеннолетняя, но она МОЯ дочь. Значит, и требования к ней — особые… Господи, вразуми меня…

— Доча, идёшь со мной. Быстро одевайся, у нас мало времени.

Яркое весеннее солнце льёт живое тепло на расчёсанный до идеального пробора огород бугорка. На серую твердь свежевыкрашенных дубовых ворот, которые поставил ещё мой прадед, ветеран двух мировых войн и Русско‑японской.

— Доча, слушай меня внимательно. Мы идём на митинг.

— Значит, про дядю Славика это была только отмазка? — доча слабеет в коленках, смотрит на меня огромными глазами испуганной серны. Блин, как же жалко её… и себя.

Инстинкт самосохранения — самый сильный человеческий инстинкт. А инстинкт защиты потомства — ещё сильнее. Они, сложившись вместе, ломают меня через колено, перехватывают горло спазмом, лишают сил говорить, давят из глаза непослушную злую слезу.

Вдох‑выдох низом живота. Вдох‑выдох. Ты должен быть сильным. Ты не имеешь права показать дочери свою слабость. Ещё вдох‑выдох. Не помогает ни фига. Любовь к дочери и жалость к себе «свились в тугой клубок влюблённых змей» (группа «Мельница»), перевили горло. Вы улыбаетесь, дорогой читатель? Сходите разок навстречу смерти со СВОИМ ребёнком — и вы гораздо лучше поймёте меня. Но, впрочем, конечно же лучше не надо. Пока мы идём за ВАС всех! А ВАС с близкими да минует чаша сия. Чаша ТАКОГО понимания. Слёзы подпирают горло.

— Что ж ты, внучек, меня позоришь? Я в штыковую сколько раз ходил — и никогда не плакал, всегда с улыбкой! — рассудительный спокойный голос моего покойного прадедушки, Иоанна Мефодиевича. Полный георгиевский кавалер, человек, который ушёл на Русско‑японскую в девятьсот пятом и вернулся с Гражданской в девятьсот двадцать третьем, который дослужился от рядового команды разведчиков до начальника контрразведки армии. И в возрасте под семьдесят партизанил в Отечественную. Скромный и смиренный, как все, кто ТАК послужил Родине, он покинул нас, когда мне было три годика, и я так и не успел узнать от него подробностей этого его служения. Да он и не рассказывал никогда никому почти ничего. До меня из его жизненного пути, который никогда не повторить никакому западному Рембо, дошёл через батю только один короткий сказ. «Нет ничего страшнее штыковой. В штыковой у всех такое напряжение, что не надо врага протыкать — достаточно жалом коснуться шинели, и человек падает и умирает на месте от разрыва сердца». Всегда стоит повторить про себя эту мысль, потом ещё раз и ещё. Прочувствовать хоть на миг, ЧТО за ней скрывается. И улыбнуться после этого с презрением «подвигам» придуманных голливудских бэтменов, разбрасывающих косоруких и тупоумных врагов искусственными непобедимыми кулаками. Да, то, что прадед, который давно в Краю Вечной Охоты, говорит со мной, — это, конечно же, смешно. Может смеяться всякий, кто хочет. Впервые это произошло, когда я, узнав о фашистском путче на родной Украине, решил для себя — иду до конца. Разгладил в ладони георгиевскую ленточку, приколол её к груди — не как украшение или «фенечку», но как роспись в своём решении. И тогда ласковый и неслышный голос прадеда произнёс: «Добре, онучек!» Теперь в трудные минуты он всегда со мной.

— А я не плакал, когда меня вели вешать! Я смеялся! — это голос уже моего деда, не прадеда. Резкий и решительный, властный, каким был мой любимый дедушка при жизни. Деда я не только застал — я почти всю жизнь с ним общался. Он подробно и много говорил о своей работе, учёбе, детстве, семье, с неизменным мягким закарпатским юмором и глубокой мудростью. И лишь об одном я никогда не мог добиться от него ни слова — о войне. Только однажды, только один эпизод.

Я купил мемуары знаменитого «аса диверсий», «короля диверсантов Третьего рейха» Отто Скорцени, и, захлёбываясь щенячьим юношеским энтузиазмом, пересказывал дедушке подробности выдающейся операции по спасению лидера фашистской Венгрии Хорти, которую провернул «арийский сверхчеловек» «без единого выстрела». Всегда иронично‑дружелюбный, дед был сильно задет за живое.

— Брешет твой Скорцени!

— Откуда тебе знать, дедушка?

— Мне откуда знать? Я там был! С разведгруппой Второго Украинского! Такого боя как там за всю войну не было! Кровь по щиколотку лилась! Мы чуть‑чуть не успели, они из‑под самого носа у нас удрали, это было. А насчёт «без единого выстрела» — брехун твой Скорцени! Шоб я так жил, как мы тогда постреляли!