Михаил Толкач - На сопках Маньчжурии Страница 9

На людях заводчик появлялся свежевыбритым. Смуглое лицо не выдавало внутреннего состояния души. Внешне он представлялся подобострастным и услужливым мелким предпринимателем, зависящим целиком от заказчиков, властей, полиции, оккупантов-чужеземцев…

Лю-пу-и снимал квартиру на самом верху доходного дома японца Мацуури на Китайской улице.

— Чем выше этаж, тем сходнее цена! — объяснял он Наголяну. Это соответствовало и его финансовым возможностям: завод «Вэгэдэка» не отличался обилием заказов.

Квартира находилась в углу этажа, а двери её выводили в коридор, кончавшийся открытой площадкой с выходом на крышу. Две комнатки и кухня вполне отвечали образу жизни заводчика. Он не был расточителен, выглядел домоседом, сну отводил большую часть суток. Экономя электричество, читал книжки на открытой площадке. На замечание соседей: «Глаза испортите, уважаемый» — отвечал со значительной миной на круглом лице: «Три дня не читаешь — рот грубеет!». Соседи восприняли это, как обиду и намёк: «Сами не читаете, то не мешайте другим!». Управляющий домом, благоволя к неприхотливому и чистоплотному жильцу, разрешил заниматься физическими упражнениями на открытой площадке.

Дом Мацуури выгодно вписывался в строй соседних зданий: в этой части Китайской улицы он был самым высоким. Из других домов было невозможно наблюдать за тем, что делается в квартире Лю-пу-и. Улица пролегала в центре пристанского района и была одной из самых оживлённых в Харбине. Дом был заселён преимущественно японскими чиновниками. На первом этаже его размещался роскошный универсальный магазин и престижное кафе.

Из окон открывался вид на Сунгари, железнодорожные мосты. За вершинами маньчжурских орехов, насаженных вдоль улиц, проглядывали дома Нахаловки, железнодорожная станция, паровозное депо, пешеходный виадук. По вечерам Лю-пу-и любил сидеть на площадке и наблюдать освещенный город. По огням просматривались кварталы Пристани и Нового города, посёлка Чэнхе. Из темноты одинокими светляками помигивали Модягоувка и Корпусной городок. В чёрной вышине красными точками помечена мачта радиостанции…

В тесной каморке за остеклёнными дверцами сидел у окна пожилой, с окладистой бородой и седоватыми длинными волосами протоиерей. Светский мужчина лет сорока в синем костюме при зелёном галстуке и с волосами на пробор вертел в руках пенсне на жёлтой цепочке. Возле него на полированном столе — стопка справочников по юриспруденции.

— Леонид, строго-настрого предупреждаю: записки мои весьма крамольные! — Басовитый голос священника бился колокольно о стенки. — Плутовские деяния кое-кого… В Дайрене за мною присматривают. Я, грешный, побаиваюсь…

Мужчина положил руку на тетради:

— Папа, сохраню, как ты желаешь! Мне позволено ознакомиться?

— Ради Бога, Леонид! Западёт в память — не забывай… Ох, грехи наши тяжкие!

— Не сомневайся, отец! Ты только за этим пустился в такой дальний вояж?

— И да, и нет. Настоятель здешнего монастыря нуждался во встрече. Заговорились, потрапезничали, а поезд на Дайрен через час. Суета сует! Как внучка?

— Шалунья, не приведи, Господь!

— Соскучился по ней, да видит Бог, — не случай! В другой раз повидаемся. — Священник придвинул к сыну тетрадки. — Лихоимство и пороки господ превысили всякую меру. Прегрешения завладели душой и помыслами…

— А на словах: радение за Россию, за её народ! — Леонид пролистал первую тетрадку.

В комнатку заглянул японец. Маленькие усики словно расплылись над раскрытыми губами — зубы навыкат. Наклонил прилизанную голову.

— В чём дело, господин Никагомицу? — спросил Леонид.

— У господина есть поручения? — Узкие глаза японца блудливо скользнули по тетрадкам.

— Сняли копии со всех документов?

— Постарарся, господин Труфанов! Глаза засрезились от напряжения.

— Можете идти. Поклон супруге!

Никагомицу приложил к плоской груди сложенные ладошки, наклонил голову и прикрыл за собой дверку.

— Неисполнительный клерк! Выгнал бы с треском да жену с детишками жалко.

— У тебя мягкое сердце, мальчик мой! — Батюшка перекрестил Леонида. — Да сохранит тебя Бог!

Они обнялись. Протоиерей троекратно поцеловал сына. Тот проводил отца до трамвайной остановки, помог подняться в вагон.

Вернувшись в контору, Леонид надел пенсне и погрузился в чтение тетрадок. Отец описывал церемонию обращения еврейки Розенфельд в православную веру. Девица была из хористок, которых содержал Григорий Михайлович Семёнов при атаманском дворе. Красавицы обходились в копеечку — до миллиона иен в год.

Далее следовало изложение обряда венчания атамана с вновь обращенной, которая в угоду щедрому покровителю назвалась православным именем Мария и взяла отчество Михайловна.

В тетрадках был обширный реестр «светских» расходов Григория Михайловича. Для ублажения невесты атаман приобрёл соболью шубу-манто ценой в 250000 рублей. Свадебный подарок жениха — кулон с бриллиантом — стоимостью 700000 рублей. В день ангела невесты преподнёс ей ожерелье с превосходной огранки изумрудом. Ювелир представил счёт на 280000 рублей…

Священник выделил исповедь некоего Зверева, который некогда доверился батюшке в Алексеевской церкви в Харбине. Казак был причастен к воровству казачьих знамён в Омске, к допросам «красных». Признался, что грех обуял его и он придумал пытку особой изощрённости: лежачему арестанту вливали через нос воду. Полковник Шепунов называл это «операцией с чайником». Жертва погибала в адских мучениях…

Чем дальше читал Труфанов записки протоиерея, тем яснее осознавал: документы взрывные! Дознайся штабисты атамана Семёнова о существовании таких обличений, беды не оберёшься! Он не исключал возможности, что дело может кончиться «операцией чайник». Не безопаснее ли переправить записки в Союз?.. Как распорядится Центр?..

Звякнул колокольчик над входной дверью. Нотариус поспешно убрал тетрадки в стол и скорым шагом очутился в небольшом холле.

— Гурген Христианович! — сердечно приветствовал он пришельца. Крепко пожал руку. Помог снять утеплённый плащ. — Как протекает жизнь, господин капитан?

— Вашими молитвами, дорогой Леонид Иванович! Да благоволением начальства, то бишь полковника Киото. — Наголян опустился в кресло, предназначенное для клиентов нотариуса. Закурил «Антик» — папиросу «от Лапото». Колечками пускал сизоватый дым.

— Вижу, расстроены чем-то, Гурген Христианович?

— Владелец «Вэгэдэка» выбил из колеи! Овощные консервы задержал. Начальство, естественно, мне замечание. Серьёзное замечание, дарагой!

— А вы меняйте замечания на рис! — Труфанов обрадовался визиту давнего приятеля. — Будете сберегать в день по горсти, через десять лет купите лошадь!

— Мне не до смеха, Леонид! В Военной миссии и так ниходзины косятся — зачуханный армяшка представляет имперские интересы — нонсенс! Спасибо, полковник Киото не позволяет им вышвырнуть меня за дверь.

— Капиталы твоего батюшки не позволяют, так вернее.

— Могут обвинить в нерадении.

— Нерадение моего японца отбивает клиентов. Это как? Молиться на него прикажете?

— Гони в шею!

— Детишки… Жена русская. Да ещё такое обстоятельство, Гурген. Доподлинной уверенности нет, но твёрдое подозрение: Никагомицу тайно посещает «Великий Харбин». Сам догадайся, чем это грозит. Потому, наверное, лучше знать, кто есть кто. Не правда ли?

— Повременить придётся, ты прав. Если это слежка, то утроить внимательность. Ни одной зацепки, дарагой!

Леонид Иванович отворил застеклённую дверцу, проверил холл и соседнюю комнату. Вернувшись к столу, тихо спросил:

— Есть новости, Гурген?

Наголян передал ему тонкую трубочку из папиросной бумаги. Нотариус положил её в карман. Гурген Христианович весело спросил:

— Не соскучился, дарагой, по Сунгари? Нет ли желания побаловаться удочкой? На протоке, возле железнодорожного моста?

— Так вот сейчас, как есть? — Труфанов поправил зелёный галстук, одёрнул полы хорошо сшитого пиджака.

— Зачем, дарагой? Авто в нашем распоряжении. Фан отвезёт и привезёт. Хоть на край света! Снасти возьмём напрокат. Приваду найдём у «Деда-винодела»! Собирайся, дарагой!

— А твой шеф? Твоя служба? Опять замечание?

— Полковник Киото осведомлён обо всех моих слабостях!

Труфанов смахнул папки, бумажки в стол. Колебался, как поступить с тетрадками отца? И всё же запер их в сейф, вделанный в стенке под картиной Верещагина «Апофеоз войны».

— Вперёд, несносный армянин!

На Китайской улице их ждал автомобиль. За рулём — китаец Фан. Путь друзей преградил фотограф с треногой на плече.

— Кака Лившиц снимайла, капитана! — Уличный фотограф сноровисто раздвинул треножник и, не успели приятели опомниться, как вспышка озарила улицу.