Дмитрий Губин - По России Страница 9

2010 Комментарий

У меня однажды случилась идея обставить квартиру в «сталинском» стиле (два десятка лет назад мы расселили коммуналку в «сталинке») – но быстро понял, что это безумие. Ни диванов с высоченной спинкой и валиками по бокам, ни секретеров с полукруглой крышкой, ни сервантов пальмового дерева – к нашему времени не сохранилось ни-че-го. А то, что сохранилось (вентилятор в виде пограничника Карацупы) шло и идет по цене штучных каминных часов времен александровского ампира.

К увиденному мною в Волгограде это, впрочем, имеет малое отношение. Просто давно хотел об этой мимолетной печали упомянуть.

2012

#Россия #Владивосток В поисках утраченного (недавно) времени

Теги: Московские самосвалы на Дальнем Востоке . – Сравнительный анализ системы времен в английском, французском и русском . – Сатирик Задорнов и падшие женщины Владивостока.

Среди того, что делает Россию единой (помимо оцеплений ОМОНа, Дня победы и оливье на Новый год), можно отметить и небрежение недавней историей. Недавнее прошлое считается рухлядью, а не сокровищем.

Мысль о том, что и большая история не является у нас ценностью (а ценность – это то, что нельзя изменить, вроде картины Рембрандта) – а, скорее, черновиком, меня занимала давно, но окончательно заняла (как войско занимает города: да, я перед нею пал) пару недель назад, на берегу Тихого океана, хотя это мог быть не океан, а озеро, река, Обь, Ока, Уводь, – всюду одинаково. Но так легла карта – как минимум, географическая.

Слева и справа от меня лежал город Владивосток; от Японского моря его отделяли врытые в землю покрышки, битый кирпич и железяки, образующие совокупно пляж перед гостиницей «Амурский залив». За гостиницей на фоне сопки Медвежьей высился дом с признаками элитности (там, с видом на океан и железяки купила квартиру, сказали мне, Пугачева) – в доме вместо окон кое-где чернели пустые проемы, потому что дом (снова сказали мне) года четыре как заброшен, и, значит, его скоро придется сносить, потому что начнет разрушаться.

На фоне тихоокеанского заката рычали бульдозеры, которые строили дорогу, причем строили не потому, что нужно строить, а что нужно строить к саммиту АТЭС, который пройдет в 2012-м. Вообще вся жизнь во Владивостоке-2010 была заточена под саммит АТЭС (визиты глав трех десятков глав государств и т. д.): уже был возведен новый аэропорт, внешне напоминающий супермаркет; а через бухту Золотой Рог и на остров Русский (где когда-то будущий драматург Гришковец ел собаку) строились циклопических размеров мосты.

Миллиарды на все это щедро давала Москва; по раздрызганной дорожной стройке в направлении аэропорта скакали самосвалы с московскими номерами (понятно было, что местным нельзя доверять освоение миллиардов), и самым неприличным вопросом во Владивостоке был – «а ради чего и за счет чего город будет жить после саммита?»

Ну да, я описываю Владивосток, невольно прибегая к интонации Гришковца – но, повторяю, дело не в месте. Вертикаль власти, кулак Москвы давно привели к однообразию. Всюду одинаково сносят старые дома (как нечто нищенское, потому именно по этой причине, а не по причине аварийности их сносят в Москве, а теперь и в Петербурге) – чтобы в лучшем случае построить «многофункциональные торгово-развлекательные центры», а в худшем – бетонный фальшак «под старину». Иногда провинциальным городам удается обособиться, прикрыться дореволюционным пышным историзмом (как Ростову-на-Дону) или сталинским ампиром (как Воронежу и, в меньше степени, Волгограду). Владивосток же напоминал побитого хозяином пса, дрожащего на самом краю света (здесь кончался Транссиб, и рельсы, как пел Лагутенко, вылезали из кармана страны), но про которого было ясно, что он снова приползет к бьющей руке, когда та поставит перед ним миску.

Я прерву описания восточной окраины империи и чуть забегу вперед в рассуждениях о том, что в России не ценится – и никогда не ценилось – прошедшее время вообще, а недавнее прошедшее особенно.

Думаю, причины этого феномена объективны. Например, структура языка с единственным прошедшим временем. Для сравнения: в английском шесть прошедших времен, во французском устном – пять, в письменном – снова шесть, причем в обоих присутствует прошедшее ближайшее (passé immédiat).

Или архитектура, которая, как известно, «каменная летопись», – но каковая в России, краю лесов, всегда была летописью недолговечной, деревянной. Это в Европе, где леса извели к средним векам, строили из камня: там и сегодня видно, как из романской базилики прорастает готический собор, упираясь в барочный фасад. А у нас даже в Петербурге, который «Петра творенье», от петровских лет уцелел десяток зданий, ибо не то что деревянные дома, но и деревянные дворцы и церкви раскатывались по бревнышку с легкостью необыкновенной.

Русская история выстраивалась аналогично: то выводилась от Рюрика, то отрицалась, то вновь обрастала новодельными (элитными, полагаю) князьями, графьями, казаками в крестах. Впрочем, я не об этом, а о следствии из этого. Если история не слишком ценна, то она оставляет после себя мало материальных следов – и наоборот. Я вот долго думал, что у нас хил рынок антиквариата из-за войн да революций, а теперь понимаю, что нет. В Германии, порушенной сильнее СССР, антикварного добра сохранилось куда больше. Просто у нас вещи, чуть состарятся, отправляются на помойку: то есть не обретают новую цену, цену времени, а теряют в глазах обладателя всякую. Все эти пузатые холодильники «ЗиЛ», проигрыватели «Аккорд», часы «Победа», газеты с праздничным первомайским приветом и секретарем обкома в пыжиковой шапке на трибуне на первой полосе. Культурный слой не накапливается, а уничтожается – и затем, в отсутствие слоя, история не реконструируется, а подтасовывается под нужды момента…

Ну, а теперь снова во Владивосток.

Мне там повезло.

У меня там случился гид, Вергилий, сталкер.

Его звали Виктором, он был замдиректора в местном музее. Я заметил, что молодые люди, что называется, с сердцем и умом, из городов, напоминающих побитых псов, либо уж драпают во все лопатки – либо оседают капитально, утешаясь каким-нибудь редким делом, альпинизмом или рафтингом, в которое ныряют, как в океан.

Виктор был из вторых. Его океаном была история.

Без него Владивосток для меня остался бы странным городом, с полированными гранитными балясинами приморского променада, с обильно гуляющей по этому променаду местной доброжелательной гопотой (каждый третий паренек, ей-ей, внешне походил на героя «Аватара», только без хвоста; но каждый двадцатый, справедливости ради, походил на Лагутенко), с запыленными зданиями в стиле art nouveau; с сопками, с которых открывался фантастический вид на океан, но половину вида заштриховывал дым из трубы флотской кочегарки; с бельем, которое сушили под окнами. Городом, где меня без конца спрашивали, похожи ли местные женщины на проституток – я сначала вздрагивал, но потом узнал, что сатирик Задорнов по Первому каналу заявил, что-де похожи, чем вызвал бурю, и местная радиостанция «Лемма» в выпуске новостей трижды попрекнула Задорнова съеденным морским гребешком. (Опять же ради справедливости: женщины Владивостока похожи на женщин, которые недостаток средств заменяют яркостью косметики; то есть они похожи на большинство русских женщин, но не похожи на обеспеченных женщин из Парижа или Москвы).

Виктор показал мне два других – невидимых – города. Первый, конца 1910-х – начала 1920-х, вставал над снесенным корейским и полуснесенным китайским кварталами. Там был богатейший на Тихом океане рыбный рынок; там курили опиум в подвалах под казино; там шныряли полицейские облавы; там пел Вертинский вживую; там адмирал Колчак жил с возлюбленной в отеле «Версаль»; там писали стихи Асеев и Ивнев; там интервенты-японцы сменяли интервентов-англичан, а бежавшие от большевиков петербургские писатели работали на местные газеты…

Второй город был закрытым советским Владивостоком, опорной точкой Тихоокеанского флота, куда проникнуть не мог ни один иностранец, где по склянкам на кораблях сверяли городское время; где – в единственном городе страны! – секретарь обкома был никто по сравнению с комфлотом; где ночами посверкивали маслянисто в свете луны горбатые спины подводных ракетоносцев; где матросы в увольнительных расцвечивали пейзаж; где бицепсом на руке перекатывалась военно-морская мощь Союза Советских Социалистических Республик – и где каждая женщина мечтала ожидать из похода моряка.