Анна Саакянц - Марина Цветаева. Жизнь и творчество Страница 94

Подними он на 1/100 миллиметра голову — я бы просто не успела. Провожала его на вокзал, стояли под луной, его холодная как лед рука в моей, слова прощания уже кончились, руки не расходились, и я: "Если бы"… и как-то задохнувшись: "Если бы…" (… сейчас не была такая большая луна…) и, тихонько высвободив руку: "Доброй ночи!".

Так в жизнь Марины Цветаевой входил Константин Родзевич. Тем же 27 августа датировано ее первое письмо к нему.

На следующий день она опять писала Бахраху:

"Я сейчас на внутреннем (да и на внешнем!) распутье, год жизни — в лесу, со стихами, с деревьями, без людей — кончен. Я накануне большого нового города (может быть — большого нового горя?!) и большой новой в нем жизни, накануне новой себя. Мне мерещится большая вещь, влекусь к ней уже давно…"

Все она предчувствовала: и новое "русло" собственной души, и отход (постепенный) от малой лирики к большим формам, и новое горе — боль — любовь.

Но пока что наступает небольшая отсрочка. Отсрочка горя и наполненность впечатлениями, оказавшимися неожиданными, непредвиденными.

После переезда 2 сентября в Прагу, 7 сентября Цветаева приехала на десять дней в Моравскую Тшебову, чтобы быть с Алей, которая выдержала приемные экзамены в гимназию.

Аккуратный, маленький, типично немецкий городок, являвший собой контраст с только что покинутой деревней, как вспоминала впоследствии А. Эфрон, раздражал Марину Ивановну, словно пустые декорации. Город не был одухотворен живущим в нем гением. Что был бы Веймар, не живи в нем Гёте? Во всяком случае, такие ощущения приписывает Цветаевой ее дочь в своих воспоминаниях. Она же считает, что благополучная красота городка натолкнула Цветаеву на замысел об антибюргерской поэме, что в Моравской Тшебове "исподволь — задумывался, затевался" "Крысолов".

С этим можно согласиться лишь отчасти. Письма Цветаевой из Моравской Тшебовы Бахраху говорят, напротив, о том, что городок этот и жизнь в нем ей нравились; вся обстановка вносила покой в ее растревоженную душу. А на душе было смутно еще и оттого, что, как казалось Марине Ивановне, Аля отдаляется от нее, что "десятилетний опыт снят". "Чувство ненужности делает меня пустой и легкой". Цветаева находила успокоение в русской церкви, в храме — понятие храма для нее связывалось не столько с верой, сколько с тем, что храм — это "пробужденный дом", "дом души", — куда она предпочитала приходить не во время службы, а одна. Впрочем, и на службах бывала, на которых только первые полчаса чувствовала себя "восхищенной и восхищенной", вторые — думала "о своем", третьи — рвалась "на воздух"… "Городок старинный и жители вежливые, сплошные поклоны и приседания, мне это нравится, я безумно страдаю от людской откровенности". "Вживаюсь в жизнь городка. Здесь старинные люди" (письма от 9 и 10 сентября). Нет, не о бюргерах думала Цветаева в этом городке. И не только ходила в церковь и навещала дочь…

"Я сейчас на резком повороте жизни, запомните этот мой час, я даром таких слов не говорю и таких чувств не чувствую, — писала она Бахраху 10 сентября. — …Воздух, которым я дышу — воздух трагедии, в моей жизни нет неожиданностей, п. ч. я их все предвосхи'тила, но… кроме внутренних, подводных течений есть еще: стечения… хотя бы обстоятельств, просто события жизни, которых не предугадаешь, но которые, радуясь, предчувствуешь. У меня сейчас определенное чувство кануна — или конца. (Что', может быть — то же!)"

И дальше:

"…хватит ли у Вас силы долюбить меня до конца, т. е. в час, когда я скажу: "Мне надо умереть"… Ведь я не для жизни. У меня всё — пожар! Я могу вести десять отношений (хороши "отношения"!) сразу и каждого, из глубочайшей глубины, уверять, что он — единственный. А малейшего поворота головы от себя — не терплю. Мне БОЛЬНО, понимаете? Я ободранный человек, а Вы все в броне. У всех вас: искусство, общественность, дружбы, развлечения, семья, долг, у меня, на глубину, НИ-ЧЕ-ГО. Все спадает, как кожа, а под кожей — живое мясо или огонь: я: Психея. Я ни в одну форму не умещаюсь — даже в наипросторнейшую своих стихов! Не могу жить. Все не как у людей… Что мне делать — с этим?! — в жизни".

"Мне надо умереть", "не могу жить". Здесь уже речь не о поэте, несовместном с жизнью, здесь не "литература", здесь — крик отчаяния живого человека.

Отчаяние и в стихах тех дней: их героиня — женщина, пронзенная смертельной стрелой Эроса: "Знаете этот отлив атлантский Крови от щек? Неодолимый — прострись, пространство! — Крови толчок" (это о Поликсене, нареченной Ахилла, увидевшей его в первый раз; знаменательно, что после гибели Ахилла Поликсена дает себя на заклание- умирает во имя любимого). Цветаевская героиня — женщина, опаленная страстью, бесприютная, скитающаяся ночами с любовником по укромным местам. (Грубо?) — "Дно — оврага. Ночь — корягой Шарящая. Встряски хвои. Клятв — не надо. Ляг — и лягу. Ты бродягой стал со мной". Смутно проступает зыбкий образ "его", — по обыкновению, не равного "ей", неспособного ее услышать, разглядеть, узнать, — но от этого не менее любимого:

Никогда не узнаешь, что' жгу, что' трачу— Сердец перебой —На груди твоей нежной, пустой, горячей,Гордец дорогой.

Никогда не узнаешь, каких не-нашихБурь — следы сцеловал!Не гора, не овраг, не стена, не насыпь:Души перевал.

О, не вслушивайся! Болевого бредаРтуть… Ручьевая речь…Прав, что слепо берешь. От такой победыРуки могут — от плеч!..

Да, это пишет та самая Цветаева, что еще так недавно провозглашала: "Пол, это то, что должно быть переборото, плоть, это то, что я отрясаю"…

Любовь, которая на сей раз абсолютно земная, — разрушительна. "Сильна как смерть", "сильнее смерти"? Дело не в сравнениях, дело в том, что такая любовь, по Цветаевой, человека сокрушает; остаться живым после такого "толчка" — невозможно. Нельзя жить с этой любовью. Отсюда — не радость, а отчаяние.

…В тихой Моравской Тшебове Цветаева, без сомнения, переживала заново то, что произошло в дни, когда она была в Праге, — между вторым и седьмым сентября…

Семнадцатого сентября она вернулась в Прагу. Ее адрес: Шведская улица, дом 1373, - он и сейчас цел, этот двухэтажный дом с барочными фрагментами на силуэте крыши, стоящий у шоссе на Смиховском холме.

"Дом на верху горы"…

Гора. Горе…

Пора наконец рассказать о Константине Болеславовиче Родзевиче — человеке, внушившем Марине Ивановне Цветаевой, не побоимся сказать, — самую в ее жизни сильную (ибо осуществившуюся, свершенную на "земле", а не только "в небесах") страсть. Рассказать — его же собственными словами. Ибо в 1978 году, по моей просьбе, К. Б. Родзевич написал и прислал мне свой "Краткий биографический очерк". Вот его первая часть:

"Я родился 2-го ноября 1895 года в Ленинграде[72]. Мой отец, человек либеральных взглядов, был, по своей профессии, военным врачом. В начале первой мировой войны он управлял медицинским отделом юго-западного фронта, которым командовал в то время генерал Брусилов.

Отец умер в 1916 году.

По окончании среднего образования (в Люблине — 1913 г.) я поступил в университет — сначала на математический, а потом на юридический факультет (Варшава, Киев, Ленинград). Но курса университетского учения не закончил, так как из-за патриотических побуждений решил добровольно пойти на военную службу.

В середине 1917 года я был назначен мичманом на Черноморский флот.

Передо мной развернулся тогда целый ряд быстро сменяющихся политических ситуаций:

* и немецкая оккупация Крыма,

* и короткий период реакционного гетманского режима, извне навязанного Украине,

* и переменчивый исход борьбы против белых,

* и неослабное отражение коммунистами всех попыток иностранной интервенции…

В течение всего этого времени я служил на флоте:

* как младший офицер на военных кораблях,

* как комендант Одесского красного порта,

* как один из командующих Нижнеднепровской красной флотилии.

Под конец гражданской войны я по несчастью угодил в плен к белым, в зоне которых мне пришлось оставаться до полной победы большевиков"[73].

По поводу этого отрезка биографии Константина Болеславовича ходили различные толки. Сам он ответил на них так (письмо к автору этой книги от 28 сентября 1979 г.):

"— Правда то, что я служил на советском красном флоте и был командиром Нижнеднепровской советской красной флотилии. Правда также, что под конец гражданской войны я угодил в плен к белым.

— Но то, что я поддался увещеваниям добровольческого генерала Слащева — сплошная ерунда!

Дело обстояло тогда совсем по-другому! Ведь в справках обо мне речь идет о том случайном времени, когда сплошь да рядом возникали самые непредвиденные и запутанные ситуации. Порой и мне приходилось тогда разыгрывать роли, являвшиеся только внешним прикрытием и имевшие в действительности другие — скрытые предназначения…"