Повенчанный честью (Записки и размышления о генерале А.М. Каледине) - Кожемяко Иван Иванович Страница 10

И когда все сели за стол, не забыл отец, повелительно усадил по левую руку деда Степана, по правую – Алексея, тётушка и помогавшая ей казачка Дуняша, последняя – сильно смущаясь, сели напротив.

Алексей тут же открыл свою дорожную сумку, и, вынув оттуда объёмистый пакет душистого табаку, протянул отцу:

– А это, дорогой отец, тебе ещё один подарок, от встретившегося мне по дороге вахмистра Полуэктова, помнишь его?

– Не только помню, дорогой сын, жизнью ему обязан.

Глубоко вдохнув душистый аромат, да так, что даже слёзы выступили на глазах, он сказал:

– Спасибо, вот, спасибо, уважил Сидор Кузьмич.

Назвав своего бывшего подчинённого по имени-отчеству, продолжил с высокой гордостью:

– Геройский был человек. Всем в полку его в пример ставил. Вот спасибо, – и он прижал пакет с табаком к сердцу.

Все за столом молчали при этом, а Алексей с немым восторгом смотрел на отца. Дорогого стоил для него, будущего офицера, этот пример душевности и памяти.

Затем Алексей вынул из своей сумки свои скромные подарки – и деду Степану, и тётушке, и казачке Дуняше.

Старому Степану подарил красивую трубку вишнёвого дерева, окованную причудливым бронзовым узором; тётке Ефросинье – красивую шаль, с золотыми кистями; Дуняшке – тёплые варежки и носки.

Отец с восхищением смотрел на сына:

«Молодец, Лёшка, никого не забыл. Ишь, как старый затрясся, даже слёзы безудержно хлынули из глаз, любуется трубкой.

А Ефросинья сразу же накинула на плечи шаль, так ей идущую. Красавица!

А Дуняшка – прижала к сердцу варежки с носками, да и зашмыгала носом.

Молодец! Всем угодил», – удовлетворённо подвёл итог в своих мыслях старый Каледин.

О себе он и не думал при этом. И даже растерялся, когда сын извлёк из дорожной сумы красивую мерлушковую папаху, с красным верхом и серебряной офицерской кокардой.

– А это Вам, дорогой отец.

Алексей всегда при людях называл отца уважительно, на «Вы».

Старый Каледин неслыханно обрадовался подарку сына, и, лихо заломив правый угол папахи – тут же водрузил её себе на красивую седую голову.

– Ну, как вам казак? – повернулся к своим близким людям.

– Ой, Максим Григорьевич, – запричитала Дуняша, – орёл, орёл ты наш. Прямо – писаный красавец!

А Ефросинья, с восхищением посмотрела на старшего Каледина, и чуть сдвинула папаху своей рукой назад, освобождая роскошный, хотя и весь уже в седой изморози, чуб.

– Вот таким я знаю полковника Каледина. Ох, Максим, и красивый же ты был! Помню, Алёшка только родился, а ты с войны пришёл. Не зря тебя так Аглая любила, – и она залилась слезами.

– Не надо, тётушка, прошу Вас, радость ведь у нас большая, все мы – вместе, в кои веки, собрались. Не надо.

Максим Каледин собственноручно налил всем в тяжёлые, в серебре, бокалы рубинового вина, себе и деду Степану – свою излюбленную водку, настоянную на чабреце, и встал из-за стола:

– Дорогие мои! Великий и светлый день сегодня у нас. Приехал сын, единственный, опора и продолжатель дела, которому род Калединых посвятил всю свою жизнь.

Верю и знаю, Алексей, что не посрамишь и ты славы и чести родства своего.

– Я предлагаю тост за Государя нашего-Освободителя,– и он повернулся лицом к огромному портрету царствующего самодержца, – за здоровье августейшей семьи и, в особой мере – за командира моего – Великого князя Николая Александровича, который великую честь семье нашей оказал.

Первым из-за стола после этих слов встал Алексей, за ним – поднялись все, и дружно сдвинув бокалы, выпили до дна.

После непродолжительной паузы отец предложил тост за сына своего, за его успехи в учёбе и службе. Алексей, в ответ, за батюшку своего.

И после того, как все утолили первый голод, началась та беседа, которые Алексей любил с детства.

Говорили обо всём, но в первую очередь – отец настоял, чтобы Алексей повторил свой доклад на военно-научной конференции, рассказал, в деталях, содержание всей беседы с Великим князем.

И когда Алексей, по памяти, стал излагать основные вопросы своего доклада, старый Каледин даже растерялся.

«Да, далеко ушёл сын. Мне и в голову не приходили такие мысли – о каких-то аэропланах в войсках, бронесилах, взаимодействии родов войск…

Всё же – я знал свой полк: «Пики к бою, шашки – вон!» И в атаку. А тут – наука. А как же без неё, иное время, иная армия. И здесь, без науки, никак нельзя».

И он, в восхищении сыном, с чувством, поднял свой бокал и ещё раз провозгласил тост – за продолжателя рода, кровного сына своего Алексея.

Все выпили, и Дуняша подала любимые Алексея пирожки, с сушёными абрикосами, жердёлами, как их называли здесь, множество деревьев этого плода красиво обрамляли усадьбу Каледина.

Долго сидели за столом. Отец, повеселевший от выпитого и великой радости душевной, заметно выправился и уже не чувствовал утреннего недомогания.

– Завтра, сын, в Храм пойдём, все вместе, а затем – мать проведаем.

И с глубокой грустью продолжил:

– Я, сынок, часто у неё бываю. И дни лишь были отпущены быть нам вместе, а помню её, голубку нашу, вроде сегодня просил её руки у родителей. Я тогда подъесаулом был, молодым, по ранению в отпуск прибыл, да и встретил её в Храме. И назавтра, с дедуней Степаном, пошли свататься.

– Истинный крест, – подал голос дед Степан, – так и было.

А отец продолжил:

– Дай Бог тебе, милый сын, душу такую ангельскую встретить. Тогда я буду спокоен, да и внучат, может, успею ещё, понянчить на руках своих.

Алексей молча сжал руку отца и благоговейно её поцеловал. Да так и застыли они надолго, пред большим портретом ослепительно красивой молодой женщины, которая с высокой радостью в глазах, взирала на них со стены, обрамлённая тяжёлой, в золотом багете, рамой.

Алексей обошёл весь дом после застолья и поднялся в свою комнату, на втором этаже. Тут всё было как прежде. Книжные шкафы, полные книг, придавали его обители вид нарядный и торжественный.

Стол у окна был до мельчайшей трещинки знаком. На нём стояла ваза со свежесрезанными цветами, манила к себе сияющая белизной постель, которую Дуняшка успела постелить.

Даже кружка узвара, как привычно называли здесь любимый его напиток, настоянный на фруктах из домашнего сада, стояла у дивана на тумбочке.

Он словно провалился в небытиё, лишь коснулся подушки, и сразу же уснул.

Дивный сон снился ему в эту ночь. И утром, вспоминая его, он даже вздрогнул – уж больно фантастическим был этот сон.

Он отчётливо видел себя, уже пожившим, в тяжёлых погонах генерала от кавалерии, во главе армии, которая вела изнурительные бои с германцами на Западной границе империи.

Сам Государь, уже новый, сын Александра III, с бесцветными глазами и почему-то в погонах полковника, вручал ему Георгиевский крест за заслуги перед Отечеством.

На груди его парадного мундира теснились многочисленные боевые отличия. На левой стороне, привычно, застыла Георгиевская шашка, которой он был удостоен за войну с японцами. Он отчётливо помнил, что это не его шашка, а отцовская, точно такая же, которую тот передарил своему сыну ещё в юные лета. И Алексей, как память и честь, всегда носил отцовский клинок.

Утром он долго приходил в себя и даже с отцом не поделился этим сном-маревом: «Какие японцы, какая война с ними? Пригрезится же такое».

И только в далёкие, ещё будущие годы, в ходе Великой войны, вспомнит он этот вещий сон и ещё больше уверует в Господа и его предвидение, в тот предначертанный путь, который ему уготовил Всевышний и судьба.

Быстро собравшись, спустился вниз, где все уже ждали его к утреннему чаю.

Отец был бодр, от болезни не осталось и следа.

Сегодня он был в парадном мундире, со всеми орденами, и дед Степан всё охаживал своего любимца щёткой, сдувая с него и несуществующие пылинки.

Торжественно, по-выходному, были одеты вcе домочадцы, и даже дед Степан сверкал алыми лампасами на новых шароварах, заправленные в белые вязаные носки, а его чирики нестерпимо блестели – он всё утро над ними колдовал, надраивая маслом, которое ему принесла в плошке Дуняшка.