Наполеон. Изгнание из Москвы - Рональд Фредерик Делдерфилд Страница 17

при этом звуки труб тонули в грохоте орудий и криках 200 тысяч, сражавшихся в бою. До сих пор Наполеон оставался вне досягаемости, несмотря на то что мог окинуть взглядом треть поля битвы. Бургойнь, находившийся в это время вблизи императора, писал, что русские ядра весь день падали вокруг него. Во время осады Тулона, много лет назад, он получил удар штыком в бедро, а при Ратисбоне, три года назад, его настигла мушкетная пуля, ранив в ногу. Но сейчас, в день принятия решения, ни риск быть раненым самому, ни бешеные просьбы о подкреплении, исходившие от Нея и Даву, не могли заставить его выйти из состояния душевной летаргии и принять решение, достойное игрока, привыкшего к риску. Когда ему принесли последнее послание Нея с просьбой о том, чтобы выслать в подкрепление гвардию, он заколебался, но маршал Бессьер, командующий ею, сделал замечание, которое изменило весь ход войны, а может быть, и всей истории XIX столетия: «Вы рискнете своим последним резервом в 800 милях от Парижа?» Наполеон на минуту задумался и отрицательно покачал головой. «Нет, — сказал он, — полагаю, завтра будет еще одна битва?» Казалось, он говорит сам с собой. Музыканты императорской гвардии продолжали играть марши.

Ней так и не получил подкрепления, и русские отступили, понеся страшные потери, но сохранив блестящий боевой порядок. И много лет спустя военные историки не прекратили бесконечных споров о правильности этого решения. Было ли оно таким нелепым, как показалось в тот день и как выглядело в глазах Нея, Мюрата или принца Евгения? Париж находился в 800 милях. Потери французов были ужасающими. К исходу дня каждый четвертый солдат из участвовавших в сражении был убит или ранен, а до Москвы еще не дошли. В глубине своей страны Кутузов мог рассчитывать на постоянно возраставшее число крестьян и казаков, готовых восполнить потери в его рядах, но где были резервы французов? Потери в их рядах пришлось бы пополнять за счет солдат, которым предстояло идти по дороге от Немана до Бородина, тонкой линии, лишь номинально принадлежавшей французам, на которой с момента их наступления вместо верстовых столбов стояли сожженные города и деревни. Каждый ящик с патронами пришлось бы тащить по разбитым дорогам сотни миль, а на всем огромном пространстве было нечего есть, кроме провизии, найденной на складах в Вильно, Витебске и Смоленске.

Армия так никогда и не простила Бессьеру совет, данный им Наполеону в тот день, но, как-никак, это был совет человека благоразумного, от которого ожидали, что он его даст.

Можно и по-другому смотреть на это: если бы не было гвардии, которая могла объединить вокруг себя всех остальных, никто бы не вернулся из России. Карьера Наполеона и императорская Франция угасли бы, как свеча, в конце декабря 1812 года.

* * *

Постепенно стрельба затихла. Вопросов о немедленном преследовании и не возникало. С севера и с юга от Главного редута были в беспорядке разбросаны тела почти 60 тысяч убитых или раненых, а также 25 тысяч лошадей. Осколки и обломки покрывали каждый ярд поля: перевернутые военные обозы, разбитое и поломанное оружие, барабаны, каски, ранцы и бессчетное количество личных вещей, включая любовные письма и драгоценные локоны женских волос со всех уголков Франции и России. Русские в этом бою потеряли Багратиона, который сейчас умирал, генерала Тучкова, более 40 других военачальников и 30 тысяч солдат. Со стороны французов окончательные потери составили 28 тысяч человек убитыми, среди которых был цвет армии: Монбрюн, чернобородый командир тяжелой кавалерии, Коленкур, брат друга императора, бывшего посла при царском дворе в Санкт-Петербурге, Юар, Марион, Лепель, Плезонн, Бонами и Компер; среди тяжелораненых были Фриан, Латур-Мобур, Брюер, Моран, Жерар, Груши и Нансути[29]. Умереть предстояло и человеку, который пробыл действующим генералом ровно 15 минут. Полковник Анабер прискакал в ставку императора с сообщением, что его командир убит. «Так встань на его место!» — последовала команда, а через четверть часа прискакал адъютант генерала Анабера, из пеших егерей, с вестью о том, что его генерал смертельно ранен. Генерал Анабер умер восемь дней спустя, оставаясь в этом звании чуть дольше недели.

Боеприпасы были израсходованы в невероятном количестве.

Французы выпустили из своих орудий 90 тысяч ядер, а патронташи пехотинцев, которые вступили в бой, имея более чем 100 патронов каждый, были полностью опустошены. Много валялось орудий, разбитых вдребезги, уцелевшие взяли с собой. Несколько военнопленных и ни одного полкового знамени — вот и все, что осталось после отступивших русских. Эта победа стала пирровой победой из всех одержанных Наполеоном, и, обходя поле боя, он заметил, что на каждого убитого француза приходилось пять убитых русских. Циник бы заметил: «Он, должно быть, перепутал русских с немцами!» Депеши, отосланные Наполеоном домой, были еще более лаконичными, чем бюллетень, который он отправил из Смоленска. В письме к Марии-Луизе он описал сражение, утверждая, что потери составили 30 тысяч убитых и раненых. «Я потерял большое количество людей», — добавил он, но мысль эта пришла к нему слишком поздно.

Когда новость о Бородинском сражении достигла Санкт-Петербурга, там объявили о победе, и царь заказал благодарственный молебен. В Париже тоже пропели «Te Deum» («Тебе, Господи»), чтобы отблагодарить Господа за победу в битве. Хоронить павших в этом бою так никто и не остался.

Эпилог сражения нам оставил сержант Бургойнь. Он писал, что, наверное, единственным человеком, который не пришел в уныние после это кровавой бойни, был неукротимый король Неаполитанский, Мюрат. Бургойнь, принадлежавший к гвардии, так ни разу и не выстрелил 7 сентября, но потерял много старых друзей и весь следующий день бродил по полю боя, делая собственные выводы о том, что произошло. Там, где были самые ожесточенные бои, он прошел мимо палатки Мюрата, разбитой в овраге, и видел, как маршал наблюдал за ампутацией ног у двух русских артиллеристов. Ампутацию выполнял его личный хирург. Когда она закончилась, Мюрат поднес раненым по стакану вина, а затем направился к опушке леса, чтобы поближе рассмотреть место, где во главе кавалерии он мчался за день до этого. «Его вид был впечатляющим — так разительно отличались его храбрость и бесстрашие и его щегольство», — говорил гвардеец Бургойнь, часто видевший Мюрата в бою.

В глазах сержанта, прошедшего шесть военных кампаний, человек, который мог руководить атаками так, как это делал Мюрат, заслуживал прощения за свое тщеславие.

Мюрат и Бургойнь были не единственными людьми в армии, обходившими в тот день поле боя. Вдоль оврагов, усеянных телами убитых, раненых и разным хламом, оставшиеся в