Наполеон. Изгнание из Москвы - Рональд Фредерик Делдерфилд Страница 21

домов продолжали рушиться и загромождать проход обломками, сколько невыносимо жарко. Солдаты наполовину ослепли от туч пепла, носившегося в воздухе. Бургойнь принял меры предосторожности, пустив русских возчиков во главе колонны, и вскоре убедился в своей правоте, когда на них и их телегу обрушился целый дом. Оставшиеся в живых французы были вынуждены искать более безопасный путь к их квартирам. Они оставили вторую телегу под охраной и через час вернулись с подкреплением. Бургойнь высказался по поводу первой телеги и ее двуногих возчиков: «Они сгорели дотла, но о потере русских мы сожалеем гораздо меньше, чем о потере провизии, в особенности о том, что лишились яиц!» В войнах Наполеона любой человек мог сделаться бессердечнее сатаны.

Лабом, офицер, прикомандированный к штабу принца Евгения, находился в группе, сопровождавшей императора во время переезда в Петровский замок.

Это был очень чувствительный человек, которого потрясло ужасное положение 12 тысяч раненых, французов и русских, лежавших в горящих госпиталях. Он видел даже, как некоторые из них пытались выползти наружу и умирали от этих попыток, но больше всего его потрясла кошмарная сцена, когда на город опустилась ночь, но от неестественных отблесков пламени было светло как днем. В результате беспорядочных грабежей многие солдаты, офицеры и рядовые одевались в ту одежду, которую сумели вынести из объятых пламенем домов. Поэтому на новые квартиры французы отправились одетые казаками, башкирами, калмыками и китайцами, и, когда штаб армии прибыл в Петровский замок, он в какой-то момент гораздо больше напоминал гигантский базар или карнавал, чем лагерь самой прославленной армии Европы. Окрестности замка будоражили воображение: английские сады, гроты, дорожки, обсаженные кустами акации и липами, и китайские павильоны, но когда к концу четвертого дня пребывания армии там пошел дождь, то места для укрытия всем не нашлось, и вскоре чудесные сады превратились в болота. Между мародерами всех званий началась оживленная торговля, говорил Лабом, любая пригодная для этого вещь продавалась или менялась. Здесь в избытке были и вина вместе с другими алкогольными напитками, спасенными из погребов, которые пощадил огонь, и огромное количество разного печенья и конфет, но хлеба и мяса удалось найти очень мало.

Из-за массового мародерства, которое значительно повлияло на дисциплину в армии, рассказывал Лабом, солдаты императорской гвардии дошли до того, что проникли в склеп, расположенный под Архангельским собором Московского Кремля, где были похоронены русские цари, и принялись взламывать их гробы, в надежде обнаружить там драгоценности. Другим его наблюдением стал тот факт, что пожары в Москве преднамеренно устраивались ночью, в чем он смог убедиться, когда в отблесках пламени увидел, как с башенок зданий, еще не поглощенных огнем, неизвестные поджигатели бросают во все стороны зажженные факелы. «Они выглядели, — говорил он, — как метеоры». Возможно, что маршал Бертье тоже наблюдал это зрелище. Очарованный грандиозностью спектакля, он взобрался на Кремлевскую стену, откуда чуть было не свалился под напором сильного ветра.

20 сентября Наполеон вернулся в Кремль, обнаружив, что он не так поврежден. Более 400 поджигателей было поймано и казнено, но в городе их все равно еще оставалось немало. Полное разрушение города остановил ливень, и, когда инженеры осмотрели все, что осталось, они доложили, что из 25 тысяч домов уцелела лишь одна пятая часть. Глядя на дымившиеся развалины, Наполеон, убедившись, что Москва горела не случайно, произнес: «Они сами сотворили все это! Какое изумительное решение!» Это было сказано так, будто безжалостность Ростопчина, которую тот проявил, невероятно затянув оборонительную войну, привела его в восхищение.

Огонь прекратился, вокруг царило разрушение. Акры тлевших руин, поливаемые непрекращающимся ливнем, отвратительно воняли. Здесь все еще было достаточно домов, которые могли стать убежищем для Великой армии численностью теперь до 108 тысяч человек, и все еще достаточно погребов, в которых было вино. Но перспектива остаться в этих обуглившихся руинах на шесть зимних месяцев отнюдь не радовала, и многие ветераны, прикинув, сколько наличных денег можно выручить за награбленное добро, подумывали об отступлении в Литву или хотя бы в Смоленск.

Но Наполеон такого приказа пока не давал. Он все еще надеялся получить от царя благоприятный ответ на свои мирные предложения, и его было очень трудно убедить в том, что Александр способен допустить захват столицы вражеской армией, но при этом оставаться российским самодержцем. Наполеон уже написал два пространных письма, но не мог быть уверенным, что хотя бы одно из них будет доставлено по назначению. Оба письма отправили с русскими посланниками, один из которых был простым капитаном и умолял пощадить его, объясняя, что его даже не допустят до царя. Наполеон отверг его протесты. «Подойдите к нему, когда он выйдет на прогулку», — резко сказал он, показав тем самым, насколько чужды для абсолютной власти соображения здравого смысла.

На самом деле письмо дошло до Александра, но ответа из Москвы не последовало. Прождав еще какое-то время, Наполеон предпринял попытку обратиться напрямую к Кутузову, который в этот момент отвел свои главные силы на юг и остановился недалеко от Тулы, где надеялся быть в стороне от французских коммуникаций. В этот раз Наполеон послал к нему француза, генерала Лористона, с тайным приказом договориться любой ценой. Лористон встретился с Кутузовым, но никакого действия эта встреча не возымела. Марбо, который в то время все еще находился вместе с корпусом Удино неподалеку от Санкт-Петербурга, говорил, что Лористона попросту одурачили, предоставив ему все гарантии, будто русский посланник отвезет царю письмо Кутузова, чтобы убедить того заключить мир, но это оказалось маловероятным. Кутузов не нуждался в уловках подобного рода. Все, что сейчас ему нужно было делать, — это ждать.

На Александра оказывали сильное давление, чтобы склонить его к переговорам. Особенно упорствовали члены царской семьи, но он воспротивился, сказав, что скорее перестанет бриться и поселится в Сибири, питаясь одной картошкой, чем согласится на мир до тех пор, пока хотя бы один француз находится на русской земле. Он и сам склонялся к тому, чтобы не вести переговоров с французами, но его решение подкреплялось советом Бернадота, бывшего маршала Франции, а теперь кронпринца Швеции, и барона Штейна[33], которого Наполеон четыре года назад объявил вне закона. Оба этих человека знали характер Наполеона, а Бернадот мог оценить ситуацию еще и с точки зрения профессионального солдата. Они оба ненавидели Наполеона: Штейн — за зло, которое тот причинил Германии, Бернадот — потому что всегда ревновал императора к его все возрастающей власти и теперь видел себя в качестве возможного претендента на французский трон.

Их аргументы пересилили колебания русского царя. Он не написал ни