Повенчанный честью (Записки и размышления о генерале А.М. Каледине) - Кожемяко Иван Иванович Страница 26

Такого офицера теряем! Умницу.

Заволоков шумно засопел, как с ним всегда происходило в минуту острых волнений, и хлопнул себя руками по коленям:

– Ах, ты, господи! Не доглядел, Ваше Высокоблагородие! Виноват лично, не доглядел. Видел ведь, что после тех учений Царевский стал бражничать с Жиленко, опустился, а вот – не доглядел.

– Сокрушаться нам поздно, Хрисанф Кириллович. Что будем делать?

И тут, в коридоре штаба, послышались возбуждённые голоса и топот многих ног.

Звонко тренькали шпоры и все эти звуки приближались к кабинету командира полка..

Он встал из-за стола, поднялся, тут же, и Заволоков, и они молча уставились на дверь.

В её проёме застыл хорунжий Тымченко, из-за его спины выглядывало шесть–семь голов других офицеров, а в коридоре, было слышно, шумели невидимые Кошелеву и Заволокову остальные офицеры.

– Ваше Высокоблагородие, – зычно обратился к Кошелеву Тымченко, – разрешите обратиться?

И не дожидаясь ответа – рубанул:

– Неотложное дело, Ваше Высокоблагородие. Прошу Вас выслушать нас.

Кошелев, в растерянности, посмотрел на Заволокова и произнёс:

– Заходите, заходите все. Что случилось?

– Ваше Высокоблагородие, – в разнобой, почти одновременно, стали говорить все.

Кошелев улыбнулся:

– Господа офицеры, прошу говорить по одному и по существу.

Тымченко сделал шаг вперёд и уже быстро и чётко доложил:

– Ваше Высокоблагородие, господин полковник! Вины Алексея, сотника Каледина, в случившемся нет. Мы все – свидетели произошедшего и поручаемся перед Вами своей честью, что иного выбора у сотника Каледина просто не было. Он защищал свою честь.

И от имени присутствующих офицеров просим Вас взыскать с подлинных виновников, а не с сотника Каледина.

И уже без запинки, чётко изложил все обстоятельства случившегося, не преминув выразить восхищение мастерством владения оружием своего друга по училищу:

– Никаких шансов, Ваше Высокоблагородие, у Царевского не было. И если бы не великодушие сотника Каледина, он был бы, с неотвратимостью, убит.

Кошелев обратился к остальным офицерам:

– Кто думает по-иному?

– Мы все, – раздались дружные голоса, – подтверждаем показания хорунжего Тымченко. И готовы поручиться за сотника Каледина.

– Алексей – невиновен, – вновь раздались дружные выкрики.

Через минуту Кошелев обратился к Заволокову:

– Хрисанф Кириллович, прошу Вас, как председателя суда чести офицеров, сегодня же расследовать все обстоятельства дела и доложить мне рапортом.

У господ офицеров, бывших свидетелями произошедшего, в том числе и у Царевского, Жиленко – возьмите письменные объяснения.

– А у Каледина? – спросил посуровевший Заволоков.

– А Каледин, Хрисанф Кириллович, сейчас сам рапорт принесёт. Устно он мне уже доложил.

Заволоков даже крякнул от удовлетворения:

– И тут, мальчонка, верен себе. Молодец. Хвалю.

Кошелев поморщился от досады:

– Хвалить, Хрисанф Кириллович, не за что. Порядочный офицер по-иному поступить не имеет права.

И тут же резко бросил:

– Все свободны, господа офицеры.

Офицеры вышли.

Кошелев, оставшись в кабинете один, долго мерил его шагами из угла в угол. Затем, успокоившись, погрузился в неотложные полковые дела.

Завтра предстояло ехать в штаб корпуса, где генерал Шаповалов проводил совещание по вопросу подготовки к осенним манёврам и он знал, что неприятности для него только начинались.

Заволоков появился у него к обеду, тяжело отдуваясь, весь красный и взволнованный:

– Так что, Юрий Алексеевич, Ваше Высокоблагородие, перебеседовал со всеми. Вот – рапорта всех. И рапорт Царевского, который просит отставить его от службы.

И рапорт Каледина – свою вину не отрицает, но, вот же упрямец – так и пишет, Юрий Алексеевич, что в подобных обстоятельствах, случись они снова, поступит точно так же.

– Вы только посмотрите, – и он достал из папки рапорт Каледина, написанный аккуратным почерком, на трёх страницах и прочитал выдержки из него:

«Попранная честь, Ваше Высокоблагородие, должна быть защищена немедленно. В противном случае – такому офицеру не место в русской армии и он представляет угрозу для самого её существования, как гаранта Величия, Единства и Неделимости Отечества.

Готов понести любое наказание, но о свершившемся не жалею, ни в чём не раскаиваюсь и вины за собой не значу».

– Вот характер, скажу я Вам, Ваше Высокоблагородие, – перешёл он от волнения на официальный тон.

Заволокова, при чтении этих строчек, даже пот прошиб, который он стал усердно вытирать носовым платком.

– Что будем делать, Юрий Алексеевич?

– Гордиться будем, Хрисанф Кириллович, что в русской армии есть такие офицеры. А полку нашему честь, что именно у нас и служит один из них.

И тут же повелительно:

– Рапорту Царевского дать ход. Давайте, я его подпишу. Завтра же сам доложу всё командиру корпуса и начальнику дивизии.

И тут же добавил:

– Каледина я ему не отдам так просто. До Государя, если будет нужно, дойду.

И при этих словах он даже повеселел:

– Царевского, моим приказом, от должности освободить. До решения вопроса – объявить ему о домашнем аресте.

На Жиленко – представить документы на увольнение со службы. Давно напрашивается, да я мягкотелость проявил.

Каледина – Вы, уж, голубчик, Хрисанф Кириллович, распушить тоже, чтобы думал впередь о том, что может судьбу свою сломать. А потеря такого офицера, полагаю, есть потеря государственная. Недопустимая.

Всё, на этом ставим точку. Коль ни прискорбно событие, но полк не оставишь. Его проблемы многограннее и значимее, нежели даже судьба одного человека, пусть и несомненных достоинств.

И они занялись обсуждением предложений командиру корпуса по подготовке учений, на которых ждали присутствия Государя.

Эта история навсегда запомнилась Каледину. На всю жизнь.

Но завершение она имела самое неожиданное.

Кошелев докладывал о происшествии в полку сразу двум высоким начальникам – и дивизионному начальнику, и корпусному командиру.

И Шаповалов, вскочив из-за стола, почти забегал по кабинету, возмущаясь уже позицией генерала Троекурова, который настаивал на увольнении из армии и Каледина:

– Знаем мы, этих умников. От них вся зараза в армии. Выкорчёвывать калёным железом. Да он многократно опаснее Царевского. Ишь ты, обидчивый какой. Ничего, мы не такое терпели. И в люди вышли.

Шаповалов остановился напротив Троекурова, и, будучи натурой прямой, искренней, прямо тому и отрезал:

– Семён Кирсанович, а мы ведь с Вами по нужде терпим друг друга. Но моя вина больше, так как Вы – вынужденно, так как я сегодня над Вами, я Ваш командир, а вот я – от малодушия.

Голубчик, не о сотнике речь. Сотник – это что, в масштабах корпуса? На него-то и Вашей власти много, всё командир полка волен решить.

– А вот я – с должности Вас снять не волен. Не властен. Воля Государя надобна. Но и терпеть Вас в этой роли не могу более. В мирное время Вы бесполезны, а в военное – опасны. Зазря людей погубите, опять же – государству урон.

Троекуров сидел набычившись, тяжело отдувался. Лицо его было багровым и потным.

– Вы бы, голубчик, – подбежал к нему Шаповалов, – сами запросились на какую-то должность, поспокойнее.

– Начальник дивизии – глава огромного хозяйства. Тут надо поживее быть, а уж души своей не должен жалеть и подавно. А я Вам, от малодушия, Семён Кирсанович, блестящие аттестации выдам.

– В столицах таких важных генералов не хватает, страсть, – уже скоморошничая, специально едко, произнёс Шаповалов.

Троекуров тяжело поднялся, и ни говоря ни слова – вышел из кабинета.

Шаповалов даже повеселел:

– Остальные четыре начальника дивизий мне доставляют меньше забот, нежели пятый. Шесть полков под началом – шутишь? Тут с коня надо не слезать, всё ногами своими обмерить, а он – как же, уже более десятка лет в седло не садился. Где же такого коня найдёшь, чтобы такое благолепие выдержал? – и Шаповалов счастливо залился беззвучным смехом, повернувшись к начальнику штаба и Кошелеву, которого любил и чтил высоко, поэтому и повёл при нём такой разговор о начальнике дивизии.