Сталин и заговор генералов - Минаков Сергей Тимофеевич Страница 33

«Соблазнительность» его заключалась и в том, что его аристократизм романтически «просветлял» в нем Наполеона.

Князь Касаткин-Ростовский ссылается в своих воспоминаниях на то, что «говорят, Тухачевский никогда не расстается с историей этого великого полководца»1. В одной из разведсводок зарубежного белогвардейского центра в 1922 г. значилось, что Тухачевский «мнит себя русским Наполеоном. Даже говорят, он во всем старается подражать Наполеону и постоянно читает его жизнеописания и историю». Стилистика приказов М. Тухачевского в период Гражданской войны свидетельствует о несомненном «наполеоновском» на них влиянии.

Однако не только фактор «книги» играл роль в возникновении «наполеоновского» варианта социальной идентификации и самоидентификации Тухачевского в обстановке исторического кризиса, но и фактор близкого окружения. Если не все, то многие близкие ему люди, внушавшие ему, пусть даже скрытый, авторитет, собственным мнением влияли на формирование его «самомнения». Л. Норд свидетельствовала об одном в этом смысле весьма примечательном разговоре с Тухачевским.

«Слушай! — как-то признался он. — Военным делом я стал интересоваться очень рано. Этим я заразился от двоюродного деда, который был до мозга костей военным человеком. Он был генералом. Я всегда смотрел на него с врсторгом и с увлечением слушал его рассказы о сражениях. Дед это заметил и раз, посадив меня на колени к себе, мне было тогда лет семь-восемь, он спросил: «Ну, Мишук, а кем ты хочешь быть?» — «Генералом», — не задумываясь, отвегал я. — «Ишь ты! — рассмеялся он. — Да ты у. нас прямо Бонапарт — сразу в генералы метишь». И с тех пор дед, когда приезжал к нам, спрашивал: «Ну, Бонапарт, как дела?». С легкой руки моего деда, меня дома и прозвали «Бонапартом»294 295. Над «наполеоновскими» замашками и «полководческим апломбом» не по чину иронизировали его товарищи по л.-г. Семеновскому полку в 1914 г. После своего первого, но весьма прославившего его боевого успеха под Кржешо-вом, по свидетельству князя Касаткина-Ростовского, «о Тухачевском начали говорить и интересоваться им... Первый боевой успех, конечно, вскружил ему голову, и это не могло не отразиться на его отношениях с другими. Его суждения часто делались слишком авторитетными: чуждаясь веселья и шуток, он всегда был холоден и слишком серьезен; часто с апломбом рассуждал о военных операциях и предположениях»1.

Встретивший поздней осенью Тухачевского В. Посторонкин вспоминал в связи с вышесказанным, что Тухачевский «особенно восторженно говорил о своих боевых действиях, о том, что он известен уже в целой дивизии»296 297. Надо полагать, уже тогда, видимо, полковые приятели с иронией стали называть его «Наполеоном». Таким образом, «зеркало» мнений многих близких людей, в которое в разное время с доверием «вглядывался» Тухачевский, стремясь «узнать» и «прочитать» себя, отражало «Наполеона». Однако напомню уже вышесказанное: «личностный кризис идентичности отягощается... во время кризиса исторического». Обостренно переживаемый кризис идентичности подталкивает к решению не только своих собственных, но и социально-исторических проблем. Катастрофа под Варшавой в августе 1920 года, знаменитое «чудо на Висле» было событием трагическим и роковым для Тухачевского, глубоко травмировавшим его самосознание, мировоззрение, его психокультурный архетип, его «наполеоновскую» идентификацию. Памятуя беглую реплику П. Фервака об отсутствии у Тухачевского «натуры Наполеона», следует иметь в виду: Наполеон вырос из рационализма Просвещения, а Тухачевский — из русского декаданса начала XX столетия.

...Важнейшим событием всемирно-исторического масштаба и в то же время судьбы и личностной идентификации Тухачевского, как только что отмечено, была Варшавская битва. Польский поход М. Тухачевского был самым блестящим и самым катастрофичным воплощением советского военного искусства периода «революционной» Гражданской войны со всеми его достижениями и недостатками. Это была полнейшая катастрофа «красного Бонапарта», это было крушение Мировой революции, это было «чудо на Висле».

Возможность и вероятность выигрыша Варшавской битвы

Тухачевским не могли быть исключены полностью, однако катастрофическое поражение его войск под Варшавой было необратимо. Его поведение после 1920 г. и «на всю оставшуюся жизнь», несомненно, сохраняло отпечаток этого «душевного ранения», «шрама», нанесенного его психике. По собственным признаниям Тухачевского, открывшаяся перед ним во время Варшавской битвы грозная опасность для его левого фланга ужаснула его, и он «несколько часов оставался в глубоком раздумье1. ...Когда Тухачевскому стала ясна картина уже разразившейся катастрофы и коща он уже ничего не мог сделать, он заперся в своем штабном вагоне и весь день никому не показывался на глаза... Долгие годы спустя в частной беседе он сказал только, что за этот день постарел на десять лет»298 299. Примечательно, что указания на его «молчаливость» как свойство, бросающееся в глаза, относятся уже ко времени после 1920 года. Усилилась, несомненно, и его осторожность. «Чудо на Висле», конечно же, поселило в нем назойливую устремленность к реваншу, к новой войне на Западе. После этого события, развернувшего его «наполеоновскую судьбу» в каком-то неведомом направлении, затуманенном завесой тайны, он должен был все явственнее ощущать, что он не «Наполеон», а <-Тухачевский Русской революции» — особый «знак» особого события. В мире, поглощаемом им «извне», осмысленном через «книгу» и сконструированном им «в себе», начала смутно прорисовываться пугающая, не сопоставимая ни с чем, «исторически-одинокая», новая «его» идентификация — «Тухачевский». Впрочем, когда в его чрезвычайно драматичной судьбе произошло много рожденного его собственной, «тухачевской», природой, «наполеоновские настроения» и ориентиры все-таки остались, правда, скорее всего, на уровне «ментальных привычек».

Итак, вышеизложенные наблюдения позволяют констатировать обусловленность поведения и поступков Тухачевского к 1917 г. несколькими доминирующими психомеитальными установками. Это «Ставрогин» («аристократ в демократии»), «Смердяков», «Наполеон», «наемник-ландскнехт». При более пристальном рассмотрении это разные выражения, в зависимости от ситуации, в сущности, одной модели поведения. Наиболее емким из всех указанных выше «культурных архетипов» поведения Тухачевского, «втягивавшим» все остальные, все-таки является <*Ставрогин» — «аристократ в демократии». Именно им в конечном счете в значительной мере предопределялся его выбор в моменты экзистенциальных кризисов, рожденных кризисами историческими. Впрочем, спроецированный в революционно-политическую ситуацию, он проявлялся как «аристократически» интерпретированный «наполеоновский архетип».

Переход на сторону большевиков. Рождение легенды о «красном Бонапарте». Один из важнейших моментов в биографии М. Тухачевского, в значительной мере предопределивших его последующую судьбу, конечно же, был переход его на сторону большевиков. Для многих людей, окружавших М. Тухачевского до революции, в Александровском военном училище, в полку, особенно тех, кто оказался в рядах белой армии и в эмиграции, его политический выбор до конца его дней оставался загадкой. Многие пытались обнаружить мотивы такого выбора и давали объяснения ему, подчас исключавшие друг друга. Действительно, несмотря на устоявшиеся официальные факты, период, в который он совершил свой выбор, остается достаточно смутным. Необходимо остановить на нем более пристальное внимание. Это тем более необходимо, что переход Тухачевского к большевикам и мотивация этого поступка не только, как было сказано выше, предопределял его судьбу, но и обусловлен был свойствами его личности. Впрочем, немаловажную роль в этом событии играло и взаимодействие Тухачевского с лицами, его окружавшими. Это момент того самого «бахтинского» диалогического обретения собственной идентификации в момент социального кризиса, пропущенного «сквозь призму» личности.