Цена предательства. Сотрудничество с врагом на оккупированных территориях СССР, 1941–1945 - Джеральд Рейтлингер Страница 4

написать об этом в газеты. Но для подавляющего большинства это событие вообще не стало шоком. Травмирующее отождествление своих надежд и страхов с личностью их фюрера давно уже привило немцам иммунитет от шока. На Нюрнбергском процессе это душевное состояние пришлось исследовать юристам и криминалистам, у которых с каждым днем все более округлялись глаза от удивления и которых оно все более озадачивало. Советские юристы, сами подверженные травмирующему отождествлению или в любом случае привычные к его использованию, легко сделали выбор в пользу смертного приговора для всех поголовно. Западные участники процесса уехали обеспокоенными, не сходясь во мнении между собой и настолько потрясенными, что международный трибунал уже больше никогда не устраивался. В суде было зачитано четыре с половиной миллиона слов из документов и свидетельств, но они не дали ответа на загадку семидесяти миллионов немцев, которые отождествляли себя с одним человеком; никакого ответа на вопрос, могут ли новые семьдесят миллионов или, может быть, пятьсот миллионов человек превратиться в такой же невезучий народ, как немецкий в 1941 г.?

Этот феномен еще труднее принять, когда осознаешь, что Гитлер в июне 1941 г. не выполнял каких-то данных давным-давно обещаний, не выполнял клятв, не осуществлял никакой программы, за которую настойчиво бы выступал. Партийная верхушка быстро нашла ссылку на пророческие пассажи в четырнадцатой главе «Майн кампф», но осторожность не позволила ей заметить, насколько недальновидными они уже оказались. В 1926 г. Гитлер считал Россию «разложившимся государственным трупом», а Англию и Италию — единственными стоящими союзниками. Договор с Советским Союзом означал бы, что Германии придется его поддерживать в войне с Западом. Для Германии это было бы равносильно уничтожению. (Автор путает пакт о ненападении с несуществовавшим договором о военной помощи. — Ред.) Был бы Бисмарк жив в 1926 г., он бы не стал заключать союз с нацией, пребывающей в таком упадке. И Гитлер выступал не за «кампанию в стиле Александра» (Македонского. — Пер.) против России, а скорее за прогрессивную оккупацию, поскольку Российское государство продолжало разлагаться «из-за влияния еврейства и крушения старого германского руководства страной». А за прогулочным маршем германского оружия последует германский плуг.

Фактически то, что Гитлер пророчествовал в 1926 г., было, как и большинство исторических предсказаний, ретроспективой. Просто тогда перед ним была картина России в феврале 1918 г. после переговоров в Брест-Литовске. И то, что Гитлер делал во Второй мировой войне, было как раз тем, против чего он предупреждал Германию. Он заключил договор с Россией (в 1939 г. — Ред.) и планировал «кампанию в стиле Александра».

Более того, Гитлер, хотя и рассматривал Россию в 1926 г. как разлагающийся государственный труп, после 1933 г., когда пришел к власти, таких иллюзий уже не питал. Если бы в 1938 г. Гитлер продолжал верить в слабость Советского Союза, он наверняка не стал бы спорить с Западом по поводу Австрии и Чехословакии, а стал бы накапливать силы в другом месте. Примечательно, что 5 ноября 1937 г., когда Гитлер обсуждал свои военные планы с начальниками видов вооруженных сил, он проговорил четыре с четвертью часа, ни разу не упомянув о Советском Союзе. Даже в тот день, когда первый из сталинских массовых процессов над изменниками Родины должен был напомнить ему, что «государственный труп» все еще разлагается (как раз напротив — зверскими методами, но осуществлялась санация государственного организма. — Ред.), Гитлер занимался поисками жизненного пространства на юге, а не на просторах восточных степей.

Тем не менее после падения Франции Гитлер упорно игнорировал советы как своего посольского персонала в Москве, так и своих офицеров разведки, докладывавших ему о потенциальной мощи советского оружия. Теперь он убедил себя, что Россия слаба, как это уже делал в 1925–1926 гг. Неспособность Сталина обеспечить военные гарантии чехам в 1938 г. и его поддержка германской аннексии Западной Польши в 1939 г. в обмен на жалкую территориальную сделку — все это было в его глазах доказательством слабости. Гитлер не мог понять, что огромная и мощная страна способна так же страстно желать мира, что может совершать унижающие ее жертвы — как это сделала британская нация под сенью шляпы Чемберлена. Для гитлеровского примитивного менталитета опасение войны означало то же, что и неспособность воевать. Учитывая этот менталитет, почти неизбежен вывод, что первую явную уступку своему намерению напасть на Россию Гитлер сделал почти сразу же после падения Франции. Намек на это был сделан гитлеровским генералам 29 июля, и тут следует отметить, что это происходило в тот момент, когда гитлеровское Верховное главнокомандование все еще воспринимало всерьез приготовления к вторжению в Англию и когда эти приготовления еще не перешли в более позднюю стадию камуфляжа или блефа.

Не было ни малейших причин предполагать 29 июля 1940 г., что русские планируют какую-то военную акцию, потому что Гитлер становился все более могущественным. В ноябре того же года, когда его первоначальным приказам уже было около четырех месяцев, Гитлер попытался оправдать приготовления, которые начал ссылкой на поведение Советов в Юго-Восточной Европе, где Сталин увеличил свои территориальные претензии к Румынии по сравнению с теми, что выдвигал прежде в рамках пакта Молотова— Риббентропа. Дополнительный захват был похож на принцип «око за око», чтобы уравновесить германский контроль над румынскими нефтяными месторождениями, и являлся частью процесса перекройки границ и сфер интересов, который в принципе был определен между двумя державами в августе 1939 г. Каким бы ужасным ни был этот акт, но тут не было ничего такого, что могло быть неожиданным для Германии. То, что Советский Союз готовился к войне в этот момент, справедливо только в том смысле, что он стремился к укреплению своей обороны. Тон советской дипломатической переписки продолжал оставаться дружеским. Поставки российского зерна по московскому договору честно продолжались до дня германской агрессии включительно, а советские Вооруженные силы, размещенные на границе, не занимали оборонительные позиции — как об этом свидетельствовали несколько германских командующих. И поцелуй, который Сталин запечатлел на щетинистой щеке германского военного атташе Ганса Кребса (Hans Krebs; 1898–1945 — немецкий офицер и последний начальник Генерального штаба сухопутных войск вермахта во Второй мировой войне. После самоубийства Гитлера Кребс участвовал в попытке установить перемирие с советскими войсками, штурмовавшими Берлин. Вследствие категоричности в требовании безоговорочной капитуляции попытка перемирия была безуспешной. 1 мая 1945 г. застрелился. — Пер.) на вокзале 13 апреля 1941 г. не был «поцелуем Иуды», а искренним актом. Он выражал дружбу — на собственном сталинском немецком «auf ieden Fall» (при любых обстоятельствах. — Пер.).

На последних этапах подготовки раздавалась критика, и некоторые пророки несчастья были удалены — наподобие генерала Кестринга (Ernst-August Kцstring; 1876–1953 — немецкий дипломат