Валерий Елманов - Око Марены

Валерий Елманов

Око Марены

Памяти моей дорогой мамы, Пелагеи Петровны, да святится имя ее, посвящается эта книга…

Времен минувших небылицы,

В часы досугов золотых,

Под шепот старины болтливой,

Рукою верной я писал;

Примите ж вы мой труд игривый!

Ничьих не требуя похвал…

Пролог

И это рассказ не о находчивой женщине или ее путях, —

Это урок всем, кто забывает в вещах их свойство казаться и быть…

Разгоряченный быстрой ездой всадник стремительно спрыгнул с коня и легко, почти бегом, будто и не было за плечами нескольких десятков верст утомительного галопа, взлетел по ступенькам на высокое крыльцо княжеского терема.

Такой же легкой походкой прошел в просторную гридницу, где о чем-то негромко беседовал с двумя вислоусыми старыми вояками седой грузный мужчина. Поверх простой и длинной белой рубахи на мужчине была теплая лисья шуба, в которую тот зябко кутался.

– Теплынь на дворе, батюшка, а ты в шубе, – улыбнулся всадник.

– До годков моих доживешь, тогда и уразумеешь, что в бабье лето тепло токмо молодые чуют, а уж нам, старикам…

Не договорив, он сокрушенно махнул рукой. Оба его собеседника тут же, будто по команде, встали и, поклонившись на прощанье, вышли из гридницы.

– Никак дружине своей смотр решил учинить, княже? – еще шире заулыбался вошедший и поощрительно заметил: – Давно пора настала. Особливо сейчас. Негоже, когда у воев великого киевского князя Мстислава Романовича мечи ржа точит.

– Ты один, Ростислав? – устало осведомился мужчина.

– Пока один, – последовал ответ. – Но гонцов к Андрею я уже отправил. Да и Святослав со Всеволодом должны подъехать к вечеру.

– Ну что ж, потрапезничаем келейно, чтоб никто помехой не был, – согласился Мстислав Романович. – А то давненько меня все четыре сына разом не навещали. То девки красные мешали, то охота знатная…

– Ныне другая охота грядет, отец, – нетерпеливо перебил его Ростислав. – Поди, писала тебе дочь твоя Агафья[1], что там на Рязани творится?

– Да ты и сам не хуже меня обо всем ведаешь, – спокойно возразил киевский князь.

– Ведаю, – послушно согласился Ростислав. – Потому и к тебе со всех ног прилетел. Такого братоубийства на Руси не слыхивали. Нешто можно стерпеть оное? – И почти жалобно: – Ты ж старейший князь, батюшка. Вразуми татя, кой по костям родни на рязанский стол залез.

– Сядь-ка, – властно усадил Мстислав Романович сына и, дождавшись, пока Ростислав займет место рядом с ним, кряхтя и неспешно поднялся и грузно прошелся к узенькому слюдяному оконцу. Дощатые светлые полы под тяжелыми шагами солидно поскрипывали в такт хозяину Киева. Пройдясь в задумчивости пару раз мимо сына, он подозрительно покосился на оконце, сквозь которое ярко светило солнце, и уселся к нему спиной, так чтобы собрать спиной все идущее через него тепло.

– Напрасно ты на дыбки взвился, будто жеребец необъезженный из табуна половецкого, – заметил строго. – Думаешь, не ведаю я, почто ты так яро жаждешь божий суд над убивцем сотворити? Ан нет, милый, все я ведаю. Молчи, – остановил он порывавшегося что-то сказать Ростислава. – Я пока еще не токмо великий князь, но допрежь всего – отец твой. Да и пожил изрядно, повидал много. Ты ж княжения Рязанского жаждешь, а про то забыл, что у убиенных князей еще дети остались. Их куда?

– О них уже Константин озаботился, – хмыкнул Ростислав. – Он же сразу из-под Исад людишек своих послал всюду: и в Пронск, и в Михайлов, и в прочие грады. Нет уже детишек. Кончились они, а вернее молвить, подсобил Константин их душам на тот свет перебраться.

– Кончились, да не все. Слыхал я, что у убиенного Ингваря все потомство целехонько вкупе со старшим. А первенцу его осьмнадцатый годок идет.

– Ему осьмнадцатый, а он уже на Переяславле сидит. Да ежели Константина спихнет с рязанского стола, то и вовсе княжество целиком охапит. А тут… – Ростислав, не договорив, тяжело вздохнул.

– И как ты ему подсоблять удумал? Помочи он вроде не просил? – последовал ленивый вопрос.

– А мы не дожидаючись – сами придем, – оживился Ростислав и с надеждой уставился на отца – неужто даст добро?

– Негоже то, – мотнул головой Мстислав Романович. – А ежели поразмыслить как следует, то и совсем никуда не годится. Ну, собрали мы дружину. Как нам на Рязань идти? Чрез черниговцев, что рязанцам родичами доводятся? Они того не допустят.

– А они тоже пускай полки собирают. В Рязани городов изрядно, хватит и нам и им.

– Нет, сыне. Ведаю я, что четвертый десяток тебе давно идет, а окромя имени гордого – княжич киевский – за душой ничего боле нет. И у Андрея тако же, и у старших твоих братьев – Всеволода со Святославом не лучше. Все ведаю. А токмо нельзя Мономашичам в свару со Святославовичами[2] лезть. К тому же пока мы полки сбирать учнем, пока до Рязани стольной доберемся, Ингварь-младший и сам, поди, за отца своего отмстит.

– А ежели нет? Ежели не возможет он злодея одолеть?

– Стало быть, силенок не хватило. Тогда он помощи попросит у соседей. К тем же черниговцам поклонится али к суздальским князьям. К кому придет, тому и резон идти на Рязань.

– Так суздальцы – те же Мономашичи, что и мы, – не согласился Ростислав.

– Те, да не те. У детишек Ингваря-старшего, кои в Переяславле сидят, родная бабка – Аграфена Ростиславовна[3] – двухродной сестрицей доводится всем Всеволодовичам. Стало быть, родичам малолетним им сам Бог повелел подсобить.

И о том вспомни, что у них еще один заступник есть – Мстислав Удатный[4], кой покойному Ингварю, через мать свою, опять-таки двухродным братцем приходится. И мыслю я, что как он скажет, так оно и станется.

– А мы как же? Ведь старейший стол у нас?

– А ты не забыл, кто нас на стол этот подсаживал? Должон в памяти держать – всего-то три года и минуло с тех пор.[5] Коли не он – сидели бы мы доселе в Смоленске. Да и Всеволодово наследство, за которое такая свара у братьев была, тоже Мстислав Удатный переделил. Так что поглядим – как он на все это откликнется. А покамест обождем, – резко ответил старый князь. – Не с руки нам ноне туда влезать. Сам, поди, ведаешь, это ж у меня, как и у тебя, одно название и осталось гордое – великий князь киевский. На деле же взять – кто меня ныне слушаться станет?

– Тот, кому в том прямая корысть. Те же черниговцы, к примеру, с радостью подсоблять пойдут.

– Может, и пойдут, – не стал спорить Мстислав Романович. – Но пока они тихо сидят. Стало быть, и нам неча на рожон переть.

Он с грустью посмотрел на понурое лицо сына. Ростислава было жалко. Четыре сына у него, Мстислава, и все четверо до сих пор своих уделов не имеют, хотя даже младшему из них, Андрею, уже двадцать пять годков этой зимой исполнится. Рязанское княжество и впрямь выходом было бы, но и то, что предлагал Ростислав, ни в какие ворота не лезло. Мягче надобно, тоньше. К тому же пока многое неясно было – сколько сил у младшего Ингваря, решится ли он вообще на войну со своим двухродным стрыем[6]. А главное – будет ли просить помощи у соседей? А если будет, то у каких? С одной стороны, в Чернигове прямая его родня сидит – туда ему дорога. С другой – уж много больно там безудельных князей или на такой вотчине сидящих, что лучше ее и не было бы вовсе. Придется делиться. И хорошо делиться.

У суздальских соседей своей земли в избытке, но захотят они подсобить меньшому Ингварю? Константин миролюбив, тих и робок. Юрий, как воевода, одной гривны не стоит. Разве что Ярослав… Словом, вопросов было много, пожалуй, даже слишком много. Но главное – не было ни одного ответа, так что рассуждать обо всем этом можно хоть до бесконечности – все равно без толку.

И Мстислав Романович протяжно вздохнул, тем не менее подтвердил свое окончательное решение, которое в последние годы все чаще и чаще срывалось с его губ:

– Обождем малость. Тут горячку пороть – себе дороже выйдет, – и как бы в свое оправдание добавил: – Вон черниговцы, хоть и родичи, а сидят тихо, выжидают. И нам сидеть надобно.

Киевский князь, как умудренный опытом человек – как-никак седьмой десяток давно разменял, говорил разумно, взвешенно и толково. Все в его словах было правдой, кроме одного – у князей черниговских все было далеко не так спокойно, как ему думалось. И там вот уже который день судили и рядили – как быть дальше.

С одной стороны – такие же Святославовичи на Рязани, свой род, да к тому же женка одного из убиенных под Исадами князей – Кир-Михаила – меньшая дочь недавно умершего Всеволода Чермного. Его брату Глебу Святославовичу, который ныне на черниговском столе сидит, племянницей родной доводится. А самое главное – уже больно много их – без уделов – собралось ныне в княжестве. У усопшего Чермного – двое сынов, вовсе никуда не пристроенных толком, у самого Глеба сын такой же, да и у младших братьев черниговского князя потомство будь здоров. Одни Мстиславовичи чего стоят – Дмитрий, Андрей, Иван, Гавриил. Куда их всех девать?